Слово арата

Мы одни

— Пойду-ка я еще в один аал, посмотрю, какие там люди, — сказала мать старшей сестре Албанчи.

— Что ж, сходим вместе, но просить у людей, в холодные глаза им заглядывать — хуже всего. Лучше с восхода до поздней ночи делать самую тяжелую работу.

Мать ответила:

— Верно. Но куда нам пойти? Где найти работу? Кто же возьмет нас? — Взяв в руки мешок и сказав Албанчи: — На этот раз мы найдем, что ищем, — мать проворно, как всегда, вышла из чума.

Торопясь за ней, Албанчи обернулась к нам:

— Ничего не бойтесь, мы скоро вернемся.

Я выбежал за ними, чтобы узнать, куда они пошли, и увидел, что они идут не так, как выходили. Мать совсем сгорбилась, засунула глубоко обе руки в короткие рукава и передвигалась как-то странно, почти не сгибая ног в коленях. Покачиваясь, мать и сестра побрели вниз по Мерген и вскоре скрылись за кустами.

Вернувшись в чум, я спросил сестру Кангый:

— Почему мать и Албанчи еле передвигают ноги, качаются из стороны в сторону, как будто они выпили черной араки? ^[3]

Кангый рассердилась:

— Ты заболел головой! Откуда у нас арака? Для нее нужен хойтпак ^[4] — много, целый бочонок. Потому-то они и качаются, что долго ничего не пили, ни молока, ни хойтпака, ни чая. Хотела бы я посмотреть, как ты будешь шагать по степи, если, как они, походишь без еды от одной луны до другой.

Мать и Албанчи, уходя, сказали, что вернутся совсем скоро, но прошло два дня, а их все не было. В тот год осень наступила очень рано, степь покрылась густым инеем, начались заморозки. Мы, Кангый, Пежендей и я, сидели вокруг очага, шевелили в пепле красные угольки и раздували огонь. Ждали день и ночь, второй день и вторую ночь.

Время от времени Кангый и Пежендей, строго посмотрев на меня, спрашивали:

— Где же твои дрова? Ты все сидишь?

Я выбегал и втаскивал заготовленные днем прутья. Положив их в очаг, я снова подсаживался греться. Все сильнее хотелось есть. Мы ставили на угли нашу старую-престарую чугунную чашу, без ручки, надтреснутую, с закопченным дном. Согрев воду, мы клали в рот крошки уже спитого кирпичного чая и много пили. Пежендей втягивал воду со свистом, громко чмокал. Вода журчала у него во рту, как на порогах Мерген. Он пошучивал:

— Никогда я не ел такого вкусного супа.

После «супа» еще больше хотелось есть. Мы выходили в степь, ломали дикую акацию, драли кору, очищали верхнюю кожуру и ели, воображая, что эти горькие светло-зеленые полоски древесины — ломтики жирной баранины.

Когда становилось невмоготу, мы выскакивали из чума и бежали заглянуть в соседние юрты. Сначала бежим посмотреть на юрту охотника Томбаштая. Как хорошо, если он вернулся с охоты! Всякий раз, когда Томбаштай подстрелит косулю в верховьях Мерген, наловит хариусов и тайменей или, уйдя на Терзиг, уложит в тайге марала своим верным самострелом, он всегда позовет нас к себе. Мы еще больше радуемся, когда сами увидим его издалека.

Вот Кангый, выйдя на разведку, кричит с бугра:

— Торопитесь! Дядя Томбаш что-то везет!

Мы вихрем летим навстречу охотнику. В тороках у него прикручен горный козел. Осанисто покачиваясь в седле, Томбаштай молчит и широко улыбается. На тропу уже высыпала гурьба детей из соседних юрт. Они шумят, проталкиваясь к седлу Томбаштая, как рябчики, налетевшие на куст спелой голубики. Подходят взрослые. Все приветствуют охотника, поздравляют с добычей. Посасывая чубук длинной, в локоть, трубки, дядя Томбаш смотрит, как соседи, отторочив зверя, снимают с него шкуру. Мы садимся на землю и тоже смотрим, как работают над козлиной тушей шесть проворных рук. Потом поднимаем глаза на дядю Томбаша. Какие у него длинные ноги! Наверно, потому такие, что он гоняется за быстрыми косулями! Бритая голова дяди Томбаша блестит высоко над нами под самым небом. Нос у него тонкий, с горбинкой. Лицо обросло короткой бородой, рыжеватой, курчавой. Если бы не живые карие глаза и спокойная улыбка, казалось бы, что он вылит из бронзы — такой он загорелый и крепкий.

Взрослые начинают делить добычу. Смотрю — сестру Кангый тоже пригласили участвовать в дележе. Как загорелись ее глаза! Она хватает обеими руками протянутую ей ногу косули и несколько ребер, крепко прижимает к себе, как будто боится, что кто-либо заберет назад доставшуюся ей ценность.

Под конец старшина дележа — старейший житель аала — подносит дяде Томбашу на простертых руках оставшуюся часть косули:

— Сегодня ты убил — мы поделили, завтра я убью — поделишь ты.

Томбаштай принимает подношение и низко кланяется старику:

— Я сыт твоими словами. Буду сыт и твоей добычей. Желаю твоим сыновьям хорошей удачи в тайге. Желаю твоим внукам еще большей добычи.

Люди расходятся. Дядя Томбаш зовет нас к себе, готовит охотничий ужин, рассказывает о своих приключениях и укладывает спать.

Утром он отпускает нас, дав мне с Пежендеем еще один кусок мяса.

Когда дяди Томбаша нет, мы навещаем других соседей. Но эти люди такие же бедняки, как и мы. Во все времена года много пищи только у обитателей белых юрт.

Иногда мы решались проникнуть за белую кошму. Выйдя на прогулку и увидев где-либо дымок над белой юртой, мы вприпрыжку бежали туда, взявшись за руки. Сторожить чум оставался Черликпен.

У юрты богача Таш-Чалана мы старались угадать, что варят на его очаге. Юрта у него была большая, просторная. Как белый гриб среди зеленовато-серых сыроежек, возвышалась она в кругу продымленных шалашей. Чтобы не показаться дерзкими Таш-Чалану, мы осторожно вползали в юрту.

Таш-Чалан, сидя на ковре и поджав ноги, пил чай с густой пенкой и громко сопел. Из широкого ворота его халата шел пар, по красному лицу струился пот. А по вечерам он не пил чаю — он держал обеими руками бараний зад, обгладывал его, непрерывно причмокивая и утирая о подол руки, залитые жиром. Ни разу Таш-Чалан не подумал, что и мы тоже хотим есть. Чаще всего он, кряхтя, подымался и вышвыривал нас одного за другим за полог.

Но иногда он и другие богачи делали вид, что терпят нас благосклонно. Мы усаживались полукругом с левой, свободной стороны очага и жадно следили за руками, тянувшимися к еде. Мы заранее радовались, что вот-вот сейчас получим вкусную кость или кусочек жира. Но люди продолжали облизываться и жевать, не обращая на нас внимания. Когда еда подходила к концу, мы приподнимались на одно колено, каждый старался выдвинуться вперед: кого первым заметят, тому первому и дадут. Но ничто не помогало. Хозяева юрты никого не замечали.

— Тогда Кангый набиралась смелости — она была у нас старшей — начинала пискливо просить:

— Когда кончите есть, дайте моим младшим братьям и Сюрюнме что-нибудь. Они очень голодны.

Таш-Чалан взглядывал на Кангый исподлобья, никого не отвечал и только растопыривал пальцы, с которых стекал жир. Он тяжело отдувался, словно задыхался от жадности.

Иногда он говорил:

— Нате, голыши, не даете людям спокойно глотнуть!

С этими словами он бросал нам маленький кусочек легкого или печени. Мы с Пежендеем первыми срывались с места, чтобы схватить брошенный кусок. Мы вцеплялись друг другу в волосы, и пока мы так возились, подкрадывалась хозяйская собака и, схватив мясо, оставляла нас ни с чем. Тогда Таш-Чалан заливался веселым смехом.

— Ха-ха-ха! — гремел его голос, хриплый, как труба ламы.

Весь он еще больше наливался кровью и хохотал, сотрясаясь, словно в приступе очень тяжелого кашля. Придя в себя, он тихо, по угрожающе говорил:

— Проклятые щенки! Залезли к людям в юрту, так сидели бы тихо, а то кричат и дерутся — хуже бездомных псов. Убирайтесь!

И он кулаком выталкивал нас за полог.

Иногда сестре Кангый удавалось поймать на лету брошенный Таш-Чаланом кусочек мяса. Тогда мы мирно выходили на волю. Кангый разрывала добычу на равные части, и мы долго смаковали каждый свой кусочек. Но так бывало редко. В большинстве случаев мы только смотрели, как едят другие.