Пятый Угол Квадрата

Война для дивизии Румянцева кончилась под Берлином. Когда в последний раз нужно было заполнять наградные листы и посылать в армию представления к правительственным наградам, генерал подумал о своем адъютанте. Стасик провел на войне больше года, но его грудь не украшал ни один из знаков воинской доблести. Ордена давали и начфинам и делопроизводителям — они тоже честно делали свое дело. А чем он хуже? Вернется домой — девчатам в глаза глядеть стыдно будет. Румянцев подумал и дописал в приказе: «За безупречную службу представить к награждению орденом Красной Звезды младшего лейтенанта Никольского Станислава Михайловича». И это было справедливо.

Осенью сорок пятого года дивизия готовилась к возвращению на родину. Тогда-то и произошло событие, впервые подорвавшее у генерала веру в своего адъютанта.

Румянцев знал, что Стасик встречается с одной очень милой девушкой из санитарной роты. Звали ее не то Марусей не то Катей — сейчас он уже не помнил. Была она этакой веселой толстушкой с улыбчивыми серыми глазами, с самыми банальными ямочками на щеках и подбородке. Но именно они-то и придавали лицу девушки какое-то особенное лучезарное выражение. Даже вздорный приподнятый носик казался склеенным из двух половинок, потому что на кончике его тоже имелось некое подобие ямочки. Губы у нее были всегда припухшими, как у детей после долгого сна. Ушитые кирзовые голенища плотно обтягивали тугие икры. Гимнастерка была ладно подогнана, а выцветшая пилотка — молодцевато надвинута на правую бровь.

Ей было всего девятнадцать лет, но на вид она казалась еще моложе. В санроте она появилась с наивными школьными косичками, и высшим авторитетом для нее был не командир роты, а собственная мама, на которую она ссылалась так же охотно, как некоторые ссылаются на классиков. Генерал слышал, что эта девочка уж успела вынести с поля боя нескольких человек и среди них старшего сержанта Головченко из взвода противотанковых ружей. В этом старшем сержанте было девяносто пять килограммов чистого веса, не считая амуниции. Около двух километров она тащила его, пробираясь ползком по липкому от осенней грязи полю, над которым злыми шмелями жужжали пули.

От Румянцева не укрылось, что его адъютант «обхаживает» эту славную девчонку. Встретив как-то дивизионного хирурга майора Гольцеву, генерал сказал:

— А что, Евгения Владимировна, вас не смущает перспектива сделаться моей сватьей, или как там она называется?

— Это в каком же смысле? Через вашего обворожительного адъютанта, что ли?

— Да вроде бы….

— Не дай бог, если он обидит ее. — (Гольцева назвала имя). Она говорила без тени улыбки. — Девчонка совсем одна. У нее на Ленинградском фронте убит отец, а мать и сестренка погибли во время бомбежки. Подруги каким-то образом перехватили письмо от ее соседки или дальней родственницы. Письмо они спрятали и ничего никому не сказали, кроме меня.

— М-да, — протянул генерал, — дела…

— Она очень серьезная, но таких чистых и доверчивых легко купить ласковым словом. А ваш вертопрах кому голову не вскружит.

Вечером Румянцев тактично намекнул Стасику, чтобы, он оставил девушку в покое.

— Товарищ генерал, но ведь это просто хорошая дружба, и намерения у меня самые честные.

— Дружба, дружба, — сердито пробурчал Румянцев, — вы не пятиклассники. А в более старшем возрасте дружба между мужчиной и женщиной это, прости меня, патология. Это либо ширма из прозрачной марли, либо наивный самообман. Не о высшей же математике вы толкуете с ней, черт побери. Поэтому имей в виду…

… И вот теперь, спустя полгода после этого разговора, в кабинет к Румянцеву вошел ПНШ дивизии майор Орликов. Он положил перед командиром папку с бумагами на подпись. Отпустив майора, генерал стал просматривать документы. Проект одного приказа привлек его внимание. Он дважды перечитал его и заметно помрачнел. Румянцев тут же вызвал адъютанта. Никольский вошел в кабинет как всегда щегольски подтянутый и, приложив пальцы к козырьку фуражки, щелкнул каблуками. Его золотые погоны теперь украшала еще одна звездочка. Генерал устало махнул рукой и показал глазами на стул с высокой спинкой. Эти старинные стулья, обитые медными гвоздями, солдаты приволокли из какого-то покинутого особняка. Генерал порылся в бумагах и, найдя проект приказа, подчеркнул ногтем нужное место. Никольский пробежал взглядом бумажку и усмехнулся.

— Твоя работа? — хмуро спросил Румянцев.

— Так точно, товарищ генерал.

— Что же дальше думаешь делать? Стасик пожал плечами.

— Ума не приложу. Не жениться же на ней из-за этого.

Румянцев почувствовал, как у него на затылке начала пульсировать жилка. Так бывало всегда, когда генерал злился. Но на этот раз он сдержался и только спросил:

— А что же ей делать теперь? Как воспитывать ребенка без отца?

— Это была ошибка, товарищ генерал, — потупившись, ответил Стасик.

— Ошибка? — генерал свирепо рассмеялся. — Ошибка, которая приносит людям зло, уже не ошибка, а преступление.

— К сожалению, — разводя руками, ответил Никольский, — истина рождается в муках, в бесконечных поисках. Иногда есть смысл ошибиться, чтобы лучше понять самого себя.

— Так-так, — заинтересованно кивнул генерал.

— Некоторые математики, например, выдвигают даже особую теорию. Она называется теорией больших ошибок и относится к разделу математической логики, — четко, как рапорт, проговорил Стасик. Он замолчал и посмотрел на генерала, как бы желая убедиться, что ему это интересно.

— Ну-ну, продолжай, я слушаю, — кивнул Румянцев.

— Так вот, чтобы правильно изучить ход логических построений, эта теория предлагает основываться на заведомо ошибочных и даже бессмысленных данных. Она, например, рассматривает четырехугольные треугольники или пятиугольные квадраты. — Стасик замолчал и поскреб мизинцем переносицу. — Законы математики могут быть применимы и к жизни. В моей судьбе эта девушка, по-видимому, и оказалась этим пятым углом квадрата.

— Пошел вон! — раздельно проговорил Румянцев.

Стасик опешил.

— Извините, товарищ генерал. Я не подумал. Генерал шумно вздохнул.

— Если бы все математики были такими пошляками, как ты, — убежденно произнес он, — мы не только аналитической геометрии, но и таблицы умножения не знали бы. Одно утешение, что ты еще молод, и эта философская шелуха со временем вылетит из твоей головы. А если нет, худо тебе будет, так и знай. А с девчонкой надо решить по совести. Помни о своем звании.

Через пять месяцев Никольский демобилизовался и как-то очень незаметно уехал в Москву. О девушке из санроты он так ни разу и не вспомнил.

— Товарищ, рыбка-то ваша совсем остыла, — услышал Румянцев у себя за спиной голос официанта.

Старик тряхнул головой и недовольно пробурчал.

— Давайте счет.

Официант с подчеркнутой скрупулезностью подсчитал заказ и положил на стол отрывной талончик. Ужин стоил девяносто три копейки. Получив от Румянцева трехрублевую бумажку, он быстро отсчитал сдачу — два рубля семь копеек.

Румянцев поднялся. Ни до рыбы, ни до чая он так и не притронулся. Пройти вот так, спокойно, мимо метрдотеля было почему-то трудно. Эх, дать бы ему сейчас по физиономии за все: за орденскую колодку, за девушку в кирзовых сапогах, за его пятый угол. Румянцев остановился возле Никольского и посмотрел ему прямо в глаза. Тот удивленно приподнял тонкие брови и чуть отступил назад. Генерал заметил, что на висках его бывшего адъютанта тонкой паутинкой поблескивает седина. Румянцев вытянул помятый рубль, свернул его вчетверо и, вложив в карман метрдотеля, прихлопнул ладонью. Никольский снисходительно улыбнулся й слегка наклонил голову.

— Вот так, — сказал генерал. — Живи, не кашляй.

При звуках его голоса глаза метрдотеля заметно округлились, и в черных зрачках мелькнуло что-то похожее на растерянность. Он зябко передернул плечами. Ему хотелось лучше рассмотреть загадочного старика, удостовериться в чем-то, но Румянцев уже шел, не оборачиваясь. Он слушал, как в такт его шагам сердце устало качает вязкую кровь. Генерал остановился, ухватившись за дверной косяк, и несколько раз глубоко вдохнул сырую прохладу улицы. Стало немного легче.