Свадебные колокола

Гуревич на правах начальника колонны занимал один целый вагончик. Никто и подумать не мог, что это несправедливо. Все давно привыкли к этому и считали чем-то вполне естественным и обычным, как и десятку, которую зарабатывали за один день.

Веня вытер сапоги о тряпку, которая когда-то называлась солдатской гимнастёркой, и открыл дверь.

Гуревич стирал в новом цинковом ведре белую сорочку. У окна рядом с тумбочкой стояла самодельная железная печка размером с табуретку, а за окном виднелся крошечный посёлок Топорок. В вагончике приятно пахло прачечной.

— Я пришёл, — сказал Веня.

— Вижу, не слепой. Заглотни-ка свежего пивка, — ответил Гуревич и подул в усы.

Начальнику колонны было тридцать шесть. Ни один человек в колонне не сомневался в его джентльменстве и порядочности. Если и были у него кое-какие отклонения от нормы (он же живой мужчина, а не монах), Гуревич умел прятать концы в воду, и никто никогда ничего не замечал. Но, честное слово, подумал Веня, он похож на Дон-Жуана, немного пополневшего, постаревшего и усталого. Всё же течёт, и всё изменяется. Говорят, что неукротимый обольститель прекрасного пола давно расстался со своей шпагой и был доставлен по этапу в чистилище, где свора молодых чертей издевалась над ним в меру своего темперамента. Но если бы и.о. бога, который, по точным сведениям, ушёл на пенсию, не оставив себе достойную смену, расщедрился и сделал бы этакий широкий жест — предоставил амнистию Дон-Жуану по случаю предстоящего карнавала космонавтов на Луне, то, пожалуй, его можно было перепутать с Гуревичем.

Веня загромыхал рукомойником, вытер руки о вафельное полотенце, которое несколько дней назад было ещё чистым, и взял алюминиевую кружку. Он запустил её в ведро, стоящее на тумбочке, и с наслаждением, которое знакомо холостякам, не имеющим ни кола ни двора, выпил свежего, холодного, хмельного пива. В кружке было ровно двести граммов, и Веня повторил приём три раза.

Пьют же в Чехословакии пиво на метры, а в метре, считай, кружек десять будет. В Словакии проводят даже пивной чемпионат. Победитель, а он обычно выпивает два с половиной метра, если не больше, награждается памятной медалью и правом в течение года бесплатно пить пиво. Это не трёп. У Вени после поездки за границу по путёвке обкома комсомола остался в Топольчанах хороший друг Ян Пиллар. Он может подтвердить. Ян уже год пишет ему письма по-русски и всё сетует на то, что у Вени нет постоянного адреса. Да разве он виноват?

Но письма ни разу не пропадали и рано или поздно находили Веню в глухих таёжных посёлках. Это же письма из-за границы, их не пошлёшь обратно, как свои. Культурный обмен. Солидно звучит.

Гуревич не удивился жадности, с которой Калашников набросился на пиво, или просто сделал вид, что не удивился. Он начал беседу издалека, будто и не было у них никакого серьёзного разговора на трассе:

— Как дела?

— Ковырнули две нормы. Утром дождь прошёл. Провод скользкий. Приходилось копаться на каждой распорке.

Гуревич снова подул в усы и намылил рубашку крошечным тёмно-жёлтым куском хозяйственного мыла. Этот кусок мыла уже никуда не годился, он был в мелких песчинках и мылил плохо. Но Гуревич был человек экономный.

— Из горкома партии радиограмма пришла, — сказал он. — Парткомиссия в среду. В пять часов. Тебе собираться радо.

— Я в понедельник тронусь, — ответил Веня.

Он посмотрел на ведро с пивом. Пить больше не хотелось.

Как же пьют его чехи, подумал Веня, и куда оно у них умещается?

Гуревич молча возился с рубашкой.

— До города два дня езды. Я успею, — сказал Калашников.

Веня был прав. Они жили почти на краю света. До областного города езды ровно двадцать часов, если в час делать не меньше сорока километров. А больше по такой погоде и не дашь.

Начальник колонны обернулся.

Веня сидел на полке в расстёгнутой телогрейке, под которой виднелся зелёный пуловер грубой толстой вязки. Он был без кепки, и волосы его, давно не стриженные, торчали в разные стороны.

— Не забудь с собой взять чёрный костюм и белую сорочку, — строго напомнил Гуревич. — В городе зайди в парикмахерскую. Чтобы пришёл в горком в полном параде и там рты пооткрывали. Пусть знают наших.

Веня улыбнулся легко, по-мальчишески, а Гуревич нахмурился.

— Небось полгода не стригся? Под Миклухо-Маклая работаешь! Тоже мне потомок шуар! — Он считался в колонне начитанным человеком, любил мыслить широко, конструктивно и говорить броско. — Это ты брось. Не к лицу тебе всякий стиль разводить.

— Так стричься всё равно негде, — виновато сказал Веня, поправив свою индейскую причёску.

Действительно, в колонне не могло быть парикмахерской. Она бы в первый месяц прогорела, не оправдав себя. Ребятам приходилось самим брать в руки ножницы, но что из этого получалось, догадаться нетрудно. Придумали ведь электробритву. Три минуты — и как огурчик. Почему бы не придумать что-нибудь вроде электроножниц? Надел их на голову — и полный порядок: хочешь — молодёжная «полька», а хочешь — «французский бобрик».

Гуревич всё понимал прекрасно, но он всё равно ответил:

— Порядок прежде всего.

— А я с Хрулёвым поспорил, что не буду стричься до Нового года. А под Новый год Дедом Морозом оденусь. А Снегурочкой возьмём Аню-радистку, — сказал Веня. Он сказал об этом совершенно серьёзно, как будто Новый год должен быть через несколько часов.

Начальник колонны бросил рубашку в ведро и повернулся к Калашникову. С его рук капала мыльная пена, а в глазах засветились зелёные звёзды.

— Что, больше заниматься нечем? — с раздражением спросил он. — Мне уже надоели твои фокусы! То ты бегаешь по посёлку в трусах! То ты ешь солому! То ты играешь в футбол, когда лопаются от мороза градусники! Сегодня гонял на высоте без пояса! Навёл бы лучше порядок в красном уголке. Люди же с тебя пример берут.

Лгу без зазрения совести, думал Гуревич, и не краснею. Мне нравятся все эти фокусы, и без них в колонне было бы скучно. Ей-богу, скучно.

Но он об этом не сказал.

Веня сидел на полке и молчал.

Всё верно. Он очень любит спорить и удивлять товарищей. Он ведь поэтому и приехал в тайгу — искать и творить чудеса.

Зимой вся колонна только и говорила о том, что Венька бегал в капроновых плавках, которые ему прислал Ян Пиллар из Словакии, по сорокапятиградусному морозу.

Весной, когда в тайге по утрам снег становился алым под солнцем, Веня поспорил и съел полкилограмма соломы. Съел, как будто поужинал в ресторане. А что? Лет через семь-восемь здесь такой ресторан отгрохают, всем на удивление. Это будет лучший ресторан в Европе и Азии. Во-первых, он будет самый дешёвый, во-вторых, самый красивый и, в-третьих, ресторан построят в городе, который назовут его именем. Есть же в столице улица пилота Нестерова. Там живёт одна Венина знакомая. Она так и сказала ему перед отъездом:

— Я не удивлюсь, если какой-нибудь город назовут твоим именем.

— Ну, а приедешь жить в этот город? — спросил её тогда Веня.

Она, понятно, не ответила. Глупая, её и не пустят в такой город. В нём будут жить люди, которые творят в тайге чудеса.

А вообще-то не в этом дело. Ведь никто в Советском Союзе не ел соломы. Ни один человек. Ели кирзовые сапоги и гармошки. Ели ремни и бумагу. А вот солому никто не ел. Штейнберг, заместитель Гуревича по коммерческой части, пробовал солому на вкус, не надувает ли ребят Веня. Нет, Венька никого не надувал. Он просто хотел творить чудеса.

А летом он на спор сделал распорки на тридцати шести «кустах». Это почти четыре нормы. Не было такого высотника на востоке, который выдавал на-гора столько за одну смену.

— Если хотите, это подвиг, — сказал на планёрке начальник участка Надеждин. Павлу Надеждину за пятьдесят. Он поставил в Сибири первую опору и прошёл по проводам шесть тысяч километров. Такому поверили на слово.

Ни одна драка без Вени не обходится. Это тоже точно. А что вы думаете? Разобраться в гадине и первым набить такому морду — это неплохое дело. Самосуд, конечно, анархия. Но в законах пока ещё нет статей для проходимцев, хапуг и гнилой человеческой совести. Такие люди наизусть знают Уголовный кодекс и по любому поводу кричат: «Моя Конституция!» Но они забывают, что Конституция написана для порядочных людей.