Тихая ночь в Роосне

Заварился скандал, какого никогда не случалось: попреки, упреки, крики, переборка проступков, все в два голоса, не дослушивая, не нуждаясь знать, желая уколоть, обидеть.

Надо было ему, виновному, взять себя в руки, взять ее за руку, успокоить, признать ее правоту, повиниться, молить о мире. Он этого не сделал. Он с грохотом сдернул с антресолей чемодан, оторвав при этом ручку, швырнул в него кое-какие вещи, бросил на стол половину полученной зарплаты и, хлопнув дверью, поволок чемодан — косо, за ремень, на вокзал, оставив жену думать, что ей угодно.

Злая сила тащила Георгия Николаевича, будто лента эскалатора, с которого ни назад, ни в сторону — только вперед, из дому, из Москвы, спасаясь от разговоров, раздоров — вон, вон!

Так он попал на вокзал, купил случайный билет, узнал, что до поезда два часа, и вдруг поехал к Але, потащил чемодан, в камеру хранения была очередь. Не надо было ехать: вместо серьезного разговора, мирного прощания, получился глупейший фарс.

Аля открыла ему, придерживая рукой распущенные льняные волосы, мягкие, душистые, он так любил зарываться в них лицом. На ней была прелестная сиреневая рубашечка с кружевом, он не помнил у нее такую. Она отстранилась отчужденно, сказала, что одевается идти в театр. Почему он с чемоданом? «Уезжает, зашел проститься, объяснить…» Аля вспыхнула и спросила, где его ждет жена, не внизу ли? Георгий Николаевич не успел сказать: он едет один, ему надо побыть одному…

Она сказала о Леле обидно, грубо, он обозлился, и разговор закрутился, как мяч, пинаемый со всех сторон.

«С кем она идет в театр?» «Ясно, что не с ним, раз он уезжает». «Но с кем? С кем? Он требует…» «Он ничего не смеет требовать, вот еще…» «Если он только узнает, что она тут, без него…» «…Разве она не свободный человек, даже смешно, и вообще, хватит…» «…Хватит? Чего — хватит?» «Всего хватит, пора выйти замуж, иметь семью…»

Он не дал ей договорить, схватил, сдавил, потащил на руках в комнату. Она брыкалась, толкала его в грудь, крикнула: «Пусти меня сейчас же, ты пьян!» Это было обидно: она не замечала, что он несчастен, растерян. «Пьян!» Он отпустил ее, больно стиснув предплечья, прошипел: «Я тебя убью, если узнаю…» А она вдруг показала язык, засмеялась: «Успокойся, ты никогда ничего не узнаешь». Злая, задорная, чертовски соблазнительная… Стиснув зубы, он схватил чемодан за ремень, потащил — до поезда оставалось сорок минут.

Он был расстроен, все зависело от случая, от других, от пустяковой случайности, мелочи, только не от него.

Уступи ему Аля тогда, он не уехал бы, остался у нее, может, и совсем…

Он хотел позвонить товарищу из группы (на работу было поздно), у того долго был занят телефон. А если бы нет? Товарищ мог его уговорить, усовестить…

Дозвонился домой, сказать, что срочно едет в командировку. Подошел сын. А если бы Леля? Попросила бы вернуться, заплакала, просто сказала «поговорим спокойно»? Пожалуй, он бы вернулся…

Все было зыбко, неопределенно, зависело от ничего… Как, как «от ничего»? Да, так — от ничего. Никто не пытался его удержать, его тянуло в пустоту, несла нелегкая, и вот он примчал к финалу — к объявлению на доске.

Уже рассвело. Георгий Николаевич посмотрел на часы, но встать не решился, рано. А хотелось поскорей побежать в сквер, посмотреть объявление, прочитать до конца, и потом — есть ли дата? Он не мог вспомнить, видел ли дату — месяц, число, а это важно.

Но пойти сейчас нельзя, гостиница еще спит, дверь, конечно, заперта, опасно привлекать внимание швейцара. Надо дождаться часа, когда двинутся постояльцы, и можно пройти незаметно. Если только швейцару не дали указанья следить, — администратор делал ему какие-то знаки глазами.

Георгий Николаевич чувствовал себя прескверно: не доспал, перекурил, ослабел от мыслей, от голода. Разве не странно все случившееся? Какие силы притащили его сюда? Какой штурман проложил ему путь в незнакомую Роосну, в этот несчастный Аллику, на площадь, где вывешено объявление о его розыске?

А впрочем, был штурман, был! Соседка по купе, пожилая эстонка, похожая на мужчину, с маленькими злыми глазами за толстыми стеклами очков. Ведь это она отговорила его ехать в Тапу, в городок с таким мягким именем, повернула его путь в Тамсалу. При этом она сказала… как она сказала? Он тогда смеялся, повторяя про себя ее слова, — она плохо говорила по-русски, — теперь же сказанное приобретало новый, зловещий смысл: «Тамсалу едете поезд Ярва-Яани, потом автобус Роосна, и здесь будете иметь последний конец — дальше дорога нет, есть — как это? — туупик».

Так и случилось, предсказанье сбылось.

Темная тоска охватила Георгия Николаевича. Пытаясь с ней справиться, он приказал себе не терять разума. Недоразумение должно выясниться. Оно выяснится — но как? когда? где? что будет дальше?

Конечно, его задержат, как только он придет за паспортом: администратор догадался, это ясно. Вернее всего, его арестуют, только он сойдет вниз. Его с кем-то спутали, придется доказывать свою непричастность…

А может, бежать, оставить паспорт, чемодан, ехать скорей в Москву? Домой, конечно, домой! Там будет легче установить алиби, отвести ложное обвинение, там сослуживцы, местком, партком, есть кому поддержать, похлопотать. И, главное — там жена. Георгию Николаевичу захотелось домой, к Леле: так в детстве бежал он к матери — пожаловаться, утешиться. Решено, он едет домой.

Однако, если он не возьмет паспорт, исчезнет, администратор гостиницы заявит в милицию и станет ясно: он бежал, а значит, виновен.

Погрузившись в тревожные мысли, Остудников не услышал первых звуков пробуждения в доме, а теперь уже шел всеобщий подъем: хлопали двери, стучали каблуки по коридору, урчали бачки и гудели краны, перекликались голоса. Георгий Николаевич оделся, наскоро умылся, пригладил волосы, ключ от номера сунул в карман и побежал вниз.

В вестибюле давешний швейцар разговаривал с приехавшими туристами и не заметил Остудникова. Тот быстро прошел в конец дорожки к доске с объявлением. Прежде всего — дата. Вот она: 12 июля. День его отъезда из Москвы! Но что это? 1974-й год. Розыск объявлен два года назад.

Остудников поднял глаза — прочитать с начала, с первой строчки, спокойно. Так. «Разыскивается опасный преступник Осудников…» Осудников! А он Остудников, «Осудников Геворкий Николаевич…» Геворкий? Разве есть такое имя? Подумать только: Осудников Геворкий, а он продрожал всю ночь! И, успокаиваясь, обмякая, Георгий Николаевич, не дочитав объявление до конца, повернул к скамейке. Надо сесть, надо прийти в себя.

«А как же фотография? Родинка?» — всплеснулась последняя слабая волна тревоги. Но тут же Георгий Николаевич обозвал себя дураком: мало ли на свете людей с выпуклыми родинками, справа, слева, не все ля равно, если преступник не Остудников, не Георгий, а другой, чужой, неведомый человек.

Георгий Николаевич сунул руку в карман за сигаретами, но их не было. В руку попалась цепочка, он вытащил крестик и опять было удивился, но тут же вспомнил все. Он подарил этот крестик Але, она очень хотела иметь крестик, такая пошла мода. Должно быть, сунула ему в карман в последнюю встречу: рассердилась, прощалась навсегда.

Он вспомнил всю сцену с Алей и рассмеялся, счастливый, — прелесть моя, как очаровательно она взбесилась от ревности!

Георгий Николаевич поднялся, оглядывая вывески на домах. Прежде всего в кафе — завтракать, завтракать, пить кофе, потом на почту — дать телеграмму домой, успокоить Лелю, она, конечно, в тревоге, она всегда чувствует, если с ним неблагополучно. Затем в парикмахерскую — побриться, подстричься. Ну, а потом — позвонить Але. Сегодня четверг, она с утра дома. Уговорить, упросить приехать: он ждет ее в прелестном городке ее имени — Аллику.

Георгий Николаевич зашагал бодро в кафе. Шел, бормотал про себя: «Аля, Алик, Алику, жду Алечку в Аллику» — и радостно улыбался.

Солнце играло на черепичных крышах, на золотых стрелках башенных часов, птицы пели в густой листве, пахло влажной, недавно политой травой, пахло свежеиспеченными ванильными булочками.