Арина

Проехав еще немного, они спустились в низину с редкими стогами нового сена, пересекли речушку с густым кустарником по берегам, и тогда впереди, чуть в стороне, показались дома с крашеными крышами, а за ними, в глубине поселка, замаячили золотые кресты древней церкви, водонапорная башня, высокие мачты с частыми проводами. Завидев церковь, Лукерья хотела перекреститься, но, зная, что острый на язык Ванюшка тут же поднимет ее на смех, не стала. И неожиданно подумала: видать, за грехи тяжкие это бог ее карает, вынуждает ехать в город, которого она заранее страшится. Да и зачем они туда прутся, все равно Дмитрий поступит по-своему, как ему захочется. Разве он, городской, и ученый, послушает безграмотную мать. Нет, не жди, с какой это стати. Сама-то она моложе была, а не уступила отцу. Ведь если вспомнить, что только батюшка над нею не делал, чтобы отбить от Тимофея, беднее которого не было никого в деревне: и за косы по избе таскал, и сек ремнем до полусмерти, и в амбар запирал на ночь. А чем все кончилось?.. Взломала она пол в амбаре, прокопала под стеной дыру и на рассвете прибежала к Тимофею босиком, в одном рваном платье… И не жалела потом никогда, хорошо они жили с Тимошей, душа в душу. Хоть и хватало в ее жизни лютого, да не от него это шло, а он-то берег ее, как мог, заслонял собой от разных там бед.

Солнце, поднимаясь все выше, с каждой минутой палило нещаднее, и хотя до обеда еще было далеко, а воздух уже сильно накалился и, врываясь в кабину, совсем не приносил прохлады, обдавал лицо теплом, будто они сидели возле костра. Ванюшка, смахивая со лба пот, невесело сказал:

— И когда эта жарища кончится?.. Еще с неделю так постоит, и сгорит все в поле к чертовой бабушке.

— Дождь нужен, ох как дождь нужен! — согласился Тимофей Поликарпович.

Наконец навстречу побежали нарядные дома с застекленными верандами, с голубыми и зелеными оградками вокруг палисадников, с крестами телевизионных антенн над крышами. И скоро Ванюшка въехал на небольшую площадь, мощенную булыжником, где, блестя лаком, стояло несколько легковушек, и, круто развернувшись, обрадовал:

— А ну вылезай, пассажиры!..

Тревожась за Ванюшку, который мог опоздать на базу, они поскорее забрали свои сумки и, неловко переставляя затекшие от долгого сидения ноги, вошли в вокзал. Лукерья там стала нервно озираться, с тоской поглядывать на Тимофея Поликарповича. Тот сразу сообразил, в чем дело, провел ее в другой зал, молча кивнул на дверь в углу, а сам вначале посмотрел расписание поездов, потом занял очередь в кассу. Народу возле окошка, где продавали билеты, оказалось слишком много, и это шибко удивило Тимофея Поликарповича. Он никак не мог понять, откуда взялось столько людей на маленькой станции, куда они едут и зачем? Неужто их тоже, как его с Лукерьей, гонит в дорогу беда?.. Хотя откуда он взял, что это беда, ведь испокон веков женитьбу считали делом святым. И права, конечно, Лукерья, давно пора Дмитрию заводить семью, сколько можно мыкаться ему холостым. Да и разве беда это, коль Люське его невеста не по нраву. Люська еще ветрогон порядочный, какая она указчица старшему брату. Да и они тоже, хоть и родители, что за советчики в таком деле. Право, смешно и грешно: взбаламутились, поехали, чтобы учить ученого, а про свою молодость забыли, запамятовали, как сами отцов не послушались.

Он вышел из очереди, сел на свободный диван и, поджидая Лукерью, стал сызнова убеждать себя, что ехать к Дмитрию им незачем. Припоминал он жизнь односельчан, и выходило, почти всегда у них тоже кто-то стоял на пути, обязательно мешал женитьбе. И всякий раз свадьба вместе с радостью приносила кому-то и слезы, вечно невеста или жених кому-то не нравились. А бывало и так, что накануне венчания жениха не то невесту находили на чердаке в петле или в пруду с камнем на шее… И Тимофей Поликарпович вдруг принялся клясть себя, почему он, такой-сякой, старый шкворень, не вспомнил об этом раньше, еще дома.

Когда вернулась Лукерья, он сказал ей, что раздумал брать билеты, и объяснил почему. Лукерья, которая давно была готова к этому, разом повеселела, в ее выцветших глазах поплотнела синева, недавняя бледность на губах стала пропадать, и она, к удивлению Тимофея Поликарповича, легко с ним соглашаясь, спокойно сказала:

— Твоя правда, Тимоша… Это верно, какие мы с тобой, старые чудаки, судьи ученому Дмитрию… Вот только Люська… пишет ведь, что плачет…

— Нашла о чем печалиться, — хмыкнул Тимофей Поликарпович. — Бабьи слезы до порога… То баба плачет, а то, глядишь, уже смеется… Напишу Люське, пускай не в свое дело нос не сует, рано ей старшего брата учить.

Посидев еще немного, они взяли свои сумки с гостинцем и заторопились на базу, чтобы застать там Ванюшку. Солнце теперь жгло крепче и злее, и они, разморенные вконец зноем, шли небыстро и жались ближе к деревьям, которые росли вдоль улицы. Всю дорогу до самой базы они успокаивали один другого, что разумно поступили, незачем им было ехать к сыну и вмешиваться в его жизнь, но, как ни странно, в душе почему-то каждый никак не хотел верить в эту разумность.

XII

На восьмой день, когда от шишки почти ничего не осталось, если не считать бледной желтизны под левым глазом, Костричкин позвонил Зое Шурыгиной, у которой был выходной, обрадовался, что она дома, сказал игриво:

— Негрите-е-нок, как настроение?

— Помираю от жары, — пожаловалась та вялым голосом. — А ты что, разве выздоровел?

— Да, уже как конь молодой… Космонавт сегодня в садике?

Зоя с минуту раздумывала и ответила с некоторой виноватостью:

— Понимаешь, мне хотелось побыть со Степкой последние два вечера. Послезавтра детский сад на дачу переезжает.

— Завтра и побудешь, — сказал Костричкин и, хохотнув скрипуче, добавил: — А сегодня я негритенка развлекаю, ясно?

Зоя что-то еще сказала о своих материнских чувствах к сыну, пытаясь передвинуть встречу на два дня позже, но Костричкин, которому не терпелось поскорее узнать, не рассказала ли кому Катя про случай в кабинете, был так напорист, что она все-таки сдалась и разрешила ему приехать. Пообещав быть у нее скоро, он разыскал на кухне авоську, запихал ее в карман и тут же вышел из дома.

Стоявшая не первый день гнетущая жара все еще не отпускала, хотя перевалило уже далеко за полдень, и Костричкин, огибая длинный дом с широкими окнами, старался прятаться в тень деревьев и даже немного посидел в прохладе небольшого сквера, покурил и только тогда собрался в магазин. Вначале он решил зайти в новый магазин, который был недалеко от парикмахерской, но потом передумал: туда часто забегали мастера выпить кофе, взять что-либо для дома, и ему не хотелось попадаться им на глаза. Ну ладно если б покупал он хлеб или молоко, а то, нате вам, — выпивку. Тут уж любой догадается, почему это заведующий, которого считают больным, берет спиртное, хуже того, иной может и проследить за ним. Рассудив так, Костричкин понял, что осторожность ему не повредит, сел в троллейбус, отъехал три остановки и только там зашел в магазин.

В этот час основной люд с работы еще не вернулся и в магазине было почти пусто. В бакалее суетились всего три старушки, укладывая в хозяйственные сумки пакеты с крупой, полдюжины человек стояли за живой рыбой, да еще двое мужчин покупали колбасу. Костричкин сразу прошел в винный отдел, где, к его удивлению, и вовсе не было ни души, и, без спешки оглядывая прилавок, на котором под пузато выпуклым стеклом стояли бутылки с водкой, коньяком, винами, долго ломал голову, не зная, что ему купить. Уже много лет подряд он употреблял коньяк и от водки совсем отвык, а теперь, когда нужда заставила перейти на водку, вдруг стал замечать, что от нее быстро слабеет и начисто теряет память. И все-таки он склонился наконец к водке. Если б он взял коньяк, то ему пришлось бы тратить десятку, а на это Костричкин пойти не мог, считая, что на такую женщину, как Зоя, никак нельзя спускать больше пятерки.

Купленную бутылку он попросил завернуть в бумагу и поспешно затолкал в авоську, положил ее плашмя на самое дно. Так она была меньше похожа на бутылку, и Костричкин чувствовал себя спокойнее, когда ехал опять в троллейбусе, подходил к дому Зои и садился в лифт. И все-таки вошедшая вместе с ним в лифт цыганистого вида женщина сразу догадалась, что у Костричкина в авоське, и с насмешливой заботой сказала: