Возгорится пламя

— То-оня-а! — И, помахивая рукой, поспешила к ним. — Вот неожиданная встреча! Кто бы мог подумать? Здравствуй, любушка! — Приподнявшись на цыпочки, поцеловала в щеку. — Это мама? Здравствуйте! Что такое с вами?

Постояли, поговорили о жизни, о родных, о лечении Эльвиры Эрнестовны. Ольга сказала, что проживет в Красноярске несколько дней, до очередного пароходного рейса в сторону Минусинска. Антонина обрадовалась, пригласила подругу на квартиру к своим знакомым. Домик, правда, небольшой, но хозяева радушные, и место для всех найдется.

Извозчик сходил за чемоданом Лепешинской и, уложив его себе под ноги, поехал серединой пыльной улицы, выбирая такие колеи, где меньше рытвин.

Ольга Борисовна и Лена шли по дощатому тротуару.

На квартире, уложив Эльвиру Эрнестовну в постель, подруги продолжили разговор. Услышав, что Ульянов тоже приехал на «Красноярце», Лепешинская сказала:

— Повидаться бы с ним. От Пантелеймона передать поклон. А идти к нему неловко.

— Да он сам придет. Сегодня или завтра утром.

— Ты знаешь, мне один народник сказал: «гордый, как генерал».

— Народник — это не мудрено. От них о нашем Ильиче доброго слова не дождешься. «Генерал»! Даже смешно слышать!

— Я казачинского народника осадила, чтобы не смел нести вздор.

— Так и надо, Оленька. — Тоня говорила восторженно, увлеченно, и у нее заалели щеки. — Хотя Ильич — друг моего Васютки и Глебаси, я скажу беспристрастно: другого такого не знаю. Он — первый среди социал-демократов. Лучший знаток Маркса!

— После таких слов я при встрече растеряюсь.

— Не растеряешься. Он простой, веселый, обходительный. Вот убедишься. А пока давай чай пить. И мамочку покормим.

5

Больной зуб напомнил о себе. Пришлось действительно искать дантиста.

Пожилой врач с подстриженной бородкой, с засученными рукавами халата принялся упрекать:

— Что же вы, сударь, раньше не приезжали? Я бы отремонтировал за мое почтение. А теперь придется…

— Если это неизбежно…

— Другие вылечим — пломбочки поставим. А этот порченый. Но кто же это вырвал вам здоровый, а оставил больной! Да с такого эскулапа мало снять халат… Но я вам сделаю все, что возможно.

Тем временем Антонина отвезла мать в больницу и, вернувшись на квартиру, свалилась в постель.

Когда пришел Владимир Ильич, в комнате пахло валерианкой. У изголовья сидела Лепешинская. Она положила на лоб подруги холодный компресс и держала ее руку, считая слабенькие удары пульса.

— Лучше стало. — Подняла глаза на гостя, стоявшего в дверях. — Владимир Ильич! Как я рада!

Антонина порывисто оторвала голову от подушки, и компресс свалился на грудь.

Шагнув к кровати, Владимир Ильич сказал, что успел побывать в доме Крутовского; самого доктора, к сожалению, нет в городе, но жена рекомендовала его коллегу, и тот обещал посмотреть Эльвиру Эрнестовну, не дожидаясь утреннего обхода.

Антонина села, провела тонкими пальцами по бледным щекам, утирая слезы:

— Спасибо вам. А я уже совсем было пала духом… — И крупные слезины снова посыпались из глаз. — Если страшный диагноз… я, я…

— Да какой там диагноз!.. Вы знаете, тот же Смирнов, «городовой врач», мне вырвал здоровый зуб! Доверься ему — мог бы и всю челюсть!

Тонкие губы Антонины слегка потеплели от улыбки.

— Здесь врачи опытные — разберутся, — продолжал Владимир Ильич. — И мы вместе отправимся в обратный путь.

— Ты полежи, Тонечка. — Лепешинская погладила плечо подруги. — Сейчас поставим самовар. И пока вскипит, мы на кухне посидим, — наш гость, надеюсь, не обидится за такой прием.

Хозяев дома не было, и никто не мешал разговору. Владимир Ильич расспросил Ольгу о казачинской колонии: кто и чем живет? Какие там цены и как удается сводить концы с концами? Есть ли заработки? Многие ли пишут в газеты? В «Енисее» доводилось ему читать толковые корреспонденции из Казачинского. И в «Сибирской жизни». Там какой-то отчаянный ссыльный отважился в литературном обозрении рекомендовать читателям в числе новинок третий том «Капитала»!

— Мой Пантелеймон! — разулыбалась Лепешинская.

— Молодец! Так ему и напишите! И еще была там басня про держиморду и взяточника, «волка с большущей пастью».

— Это — заседатель. Теперь чинит политическим всякие пакости.

— Значит, на воре шапка горит?! Ну и казачинцы! Смелы, смелы!

— А разозленный заседатель строчит ложные доносы. Но наши продолжают бить его через газеты. Не кончилось бы плохо?..

— Пусть напишут в иркутское «Восточное обозрение». Непременно напечатают, там марксиста Красина печатали. Прочтет генерал-губернатор и, конечно, рассвирепеет. На кого? Будем надеяться, на заседателя, который не научился брать взятки так, чтобы все было шито-крыто.

Ольга рассмеялась.

Ей казалось, что она давно знакома со своим собеседником, беспокойным и общительным человеком.

— Ну, продолжайте о Казачинске, — попросил он. — Как там Апполинария Якубова? Откуда мне известна? Еще бы не знать! Надина подруга. А мне приходилось сталкиваться с Лирочкой в жестокой схватке. Это было на последней питерской сходке. Перед самым нашим отъездом в ссылку, когда нам дали по три дня на сборы в дорогу. Мы, «старики», как нас называли, советовали «молодым», остававшимся на воле, укреплять «Союз борьбы», как политическую организацию революционеров, а те ратовали за «рабочую кассу», сводя все к узкому тред-юнионизму и «реалистической» борьбе за мелкие, постепенные реформы. И всех крикливее — аж до слез! — оказалась Лирочка. Я погорячился, сказал что-то резкое — с ней даже стало дурно. А позднее она все-таки протащила в руководство «Союзом борьбы» двух своих сторонников, радетелей мелких реформ.

— Я не знала, что Лирочка такая! С Пантелеймоном она в спор не ввязывалась. Ходила по ягоды. Веселая была. А под конец, когда повеяло осенью…

— Захандрила Лирочка? Этого можно было ожидать. Наде написала единственное письмо. Собирается в побег? За границу? Конечно, к своему Тахтареву. И для подкрепления сил путаников из газетки «Рабочая мысль». Н-да. Переносят борьбу в европейские пределы, в среду эмиграции. И продолжают повторять свое: рабочим, дескать, нет дела до политики, они, дескать, сами за себя, за свои экономические интересы.

— Огорчите вы жену рассказом о подруге.

— Она знает. Жалеет ее. Борьба, как известно, не без потерь. Бывают дезертиры и перебежчики. Ну, кто там еще? Рассказывайте. Ленгник? Фридрих Вильгельмович? Этот как? По-прежнему увлекается Кантом? Я думал, болезнь идеализма пройдет у него, как легкая корь у ребенка. Напишу ему, обязательно напишу. А ваш муж собирается переехать вслед за вами в Курагино? План у вас верный. Надо, чтобы он удался. Я слышал, Пантелеймон Николаевич — заядлый шахматист. Приезжайте в гости. Нам есть о чем поговорить. И для шахмат найдется время.

Самовар вскипел, и Владимир Ильич отнес его в комнату.

Антонина, успокоившаяся и причесавшая челочку, уже накрыла на стол:

— Садитесь. Как говорится, чем богаты…

— Ой, спасибо, Тонечка! Но я, — Ольга приложила ладонь к груди, — совсем потеряла аппетит. Разве только чаю…

— А может, вам хочется чего-нибудь особенного? — спросил Владимир Ильич.

— Даже и не скажу сразу. — Ольга, опустив руку на живот, рассмеялась. — У моего младенца немыслимые прихоти: он желает, представьте себе, омаров. В Красноярске — омаров! Вот шутник и привереда!

— Это понятно. Я сию минуту…

Владимир Ильич схватил кепку с вешалки и вышел поспешным, легким шагом.

Подруги переглянулись.

— Я даже не успела вымолвить, что пошутила, — вздохнула Ольга. — Так неловко получилось.

И, хотя это казалось невероятным, Владимир Ильич вернулся с банкой консервированных омаров. Открывая перочинным ножом, рассказывал:

— Вам повезло. Воспользовавшись открытыми дверями в устье Енисея, вернее, угодливо-просторными воротами, вчера пришли два английских парохода, привезли, освобожденные от таможенной пошлины, машины для золотых приисков. И вот попутно — омары. Для вас! Подвинул Лепешинской банку. — Не знаю, хороши ли?..