Правда и кривда

Марко острым взглядом сразу схватывает все лицо, на котором удивительно соединяется властность и дрема, всю преисполненную достоинства фигура Безбородько, потом крайне удивляется, отворачивается, а дальше так заливается хохотом, что его аж качает на костылях.

Взволнованный Безбородько искоса взглянул на себя, потом взглянул на Марка, даже не ответившего на приветствие, пожал плечами и с обидой на лице выжидает, что будет дальше. Но, когда на темноте Марковых ресниц заколебались росинки слез, он с удивлением и пренебрежением выпятил раздутые губы:

— Вот так, значит, практически, и встречаются друзья. Даже «здравствуй» не выцедили, а уже насмешечки нашли. Чем-то таким смешным позавтракал?

— Да нет, Антон, — сквозь смех и слезы отвечает Марк, — я натощак хохочу.

На длинных щеках Безбородько появилась какая-то чужая и обязательная улыбка, а раздвоение носа покраснело.

— С какой бы это радости так хохотать?

— Не от радости, а от удивления: откуда на тебе теперь гусеница взялась?

— Гусеница!? Да что ты!? — пораженно переспросил Безбородько и тоже отклонился от Марка, прикидывая в мыслях, не потерял ли он тринадцатую клепку после всех своих ранений. — Какие-то у тебя такие умные насмешки, что я ничего толком не разберу. Где же в такое время, когда еще снег лежит, практически, может взяться гусеница?

— Об этом я и сам спрашиваю у тебя. Присмотрись хорошенько к своему пальто.

Безбородько на всякий случай отступил пару шагов назад, а потом глянул на свое пальто и пришел в ужас: три небольших розовых, с красными головками червя извивались на его праздничной одежде. Это было так мерзко — в предвесеннюю пору увидеть на себе неожиданную гадость, — что и лицо, и вся фигура Безбородько передернулись.

— Откуда она, такая напасть? — побоялся рукой снять червей: а что, если это трупожорки?

Марко понял Безбородько, успокоил его:

— Это плодожорка.

— Плодожорка? Не может быть.

— Присмотрись.

Безбородько спокойнее начал рассматривать гусеницу, потом сбросил ее с пальто и пробормотал:

— Откуда же она, практически, взялась?

— Часом в дом не вносил сушку с холода?

— Жена вносила! — вспомнил Безбородько. — А я еще ночью бросил пальто на мешок. Ожила, получается.

— Значит, ожила. Понравилось ей в твоем дворце — там почуяла весну.

— Ну и перепугал ты меня сначала. Аж до сих пор в ногах дрожь гопака выбивает, — с облегчением улыбнулся Безбородько.

— Как-то у нас, Антон, так всегда выходит: то я тебя, то ты меня пугаешь, — засмеялся Марко.

— То прошлое, довоенное дело было. — Безбородько даже рукой махнул, будто навсегда отгонял те недоразумения и несогласия, которые были между ними. — Теперь люди научились ценить жизнь, стали дружнее жить. И мы за войну, практически, поумнели, думаю, не будет между нами ссор и распрей. Когда я раненный лежал в госпитале, не раз перебирал в памяти прошлое, не раз думал о тебе, вспоминал, как мы когда-то черт знает чего враждовали с тобой, и решил поставить крест на том, что было.

— А как решил? — удивился и даже обрадовался Марк: а что, если и в самом деле Безбородько к лучшему гнет свой довольно-таки крученый характер. Тогда следует помочь ему отсеять грешное от истинного.

— Так и решил, — искренними глазами взглянул на Марка. — И перед тобой винюсь, потому что много когда-то по злобе попортил тебе крови и по девичьей линии, и по другим линиям, — понизил голос Безбородько. — Все вперед по глупости своей хотелось выскочить, в чем-то обогнать тебя. А когда ранили, понял, что это суета сует и разная суета… Думаешь, я теперь хотел председательствовать среди такого безголовья и кавардака? Так всунули же, запихнули, а теперь от критики не только уши — вся душа вянет, потому что за что ни подумай — того теперь нет. Трудности на трудностях едут, трудности трудностями погоняют.

Марко насторожился: припомнилась давняя песня Безбородько — он всегда все старался столкнуть то на трудности роста, то на трудности пятилеток, то на трудности сельской отсталости, а теперь ухватился за трудности войны.

— А твои хоромы тоже на трудностях выросли? — глазами показал на жилье Безбородько.

— Вот, вишь, даже ты камешком швырнул в мой шалаш.

— Не ко времени ты размахнулся, Антон, на такое строительство, поэтому и летит этот камень.

— И зря, братец. Здесь ты чего-то не додумал, — даже с гордостью сказал Безбородько. — Если подумать по-настоящему, по-хозяйски, то зачем мне или кому-то, кто, конечно, может, переделывать одну работу несколько раз? Вот, например, сначала я выстрою себе маленькую хату, как все, а потом, через несколько лет, придется ломать ее и начинать строительство сызнова. Так не лучше ли сразу строиться на весь свой недлинный век и людям давать пример: делайте, кто может, как можно лучше, сейчас тянитесь к светлой цели. Это раньше был лозунг: мир лачугам, война дворцам. А теперь надо объявлять войну лачугам, чтобы ставить добротное жилье.

— Хорошо ты запел, да немного рано, — покачал головой Марко на демагогию Безбородько. — Сейчас надо добиться, чтобы люди хотя бы не жили в плесени с червяками и жабами. Объявляй раньше войну землянкам.

— Это ты так думаешь, а я иначе, и не знаю, на чьей стороне правда.

— А ты у людей расспроси, может, правда возле их землянок ходит.

— Горе одно там ходит, — и себе помрачнел Безбородько.

— Значит, надо как-то его ломить. Зерно готово к посеву?

— Где там. Считай, свистит в амбаре.

— Почему?

— Еще осенью разные планы переполовинили его.

— Чем сеять будем?

— Тем, что есть и что государство даст.

— А если не даст?

Безбородько развел руками.

— Ну, братец, я не бог, чтобы отвечать на такие вопросы… Если вывезли, то и привезут… Не впервой, — сказал, твердо зная, что здесь не подкопаешься к нему.

— А гной вывозишь на поля?

— Нечем… кони едва на ногах держатся.

Марко нехорошо взглянул на Безбородько.

— И те не держатся, на которых Мамура ночью пряжу возил?

— Мамура!? И ты видел? — неуместно выхватилось у Безбородько, и снова что-то чужое появилось вокруг его глаз.

— Наверное, видел, коли спрашиваю.

— От твоего глаза ничто не спрячется, — уже спокойно цедит Безбородько. — Продавать возил пряжу, потому что нужны деньги, чтобы прокормить скот.

— Чего же по ночам, тайно, ездить?

— Э, это хозяйственное дело: ночью пряжа больше весит, а днем подсыхает, — победно улыбнулся Безбородько. — А у тебя уже, несомненно, и закрутилось что-то в голове? Ну, бывай, Марко, здоров. Заходи ко мне. Если начнешь строиться, чем-то поможем. Непременно. Для фронтовика мы из шкуры вылезем.

Простившись, Безбородько сразу поплелся к завхозу. Тот как раз собирался с кабанистым, заросшим кладовщиком Шавулой пойти колядовать по людям.

— Возвращайте, ребята, сегодняшнюю выручку! — сразу же накрыл мокрой дерюгой своих верных помощников.

— Какую выручку возвращать? — удивились мелковатые зрачки Шавулы, удивился и его кургузый нос, который зряшно выбивался из чащи седой, сизой и рыжеватой щетины.

— А ты разве не получил своей пайки? — тихо спросил Безбородько.

— Тысячу карбованцев?

— Да.

— Так зачем возвращать? — забеспокоился и будто немного уменьшился Тодох Мамура. — Милиция пронюхала? Я же все делал без соучастника и свидетеля.

— Нашелся свидетель: Марко Бессмертный! — аж зашипел Безбородько. — Уже достучался, стучал бы он своими костылями в двери самого ада.

— Началась новая жизнь, — сморщился Шавула и бросил какое-то бранное слово в свои заросшие чащи.

IX

И утренние, и вечерние дороги скрывают в себе тайну, ожидание и сожаление. И сколько ни собираешься в те дороги, они качаются перед глазами, проходят через все твое сердце, плетут в нем надежды, развертывают пережитое.

Какая-то непостижимая сила и привлекательность есть в синем туманце дали, он с детства смущает и влечет тебя. И извечно кажется, что за тем туманцем или маревом дали лежит твоя самая лучшая страница жизни, что там, в рамке росистых дубрав или синеглазых лугов, затерялся такой уголок земли, что не снился и гениям Возрождения, и, может, там по утренним или вечерним росам спешит навстречу тебе твое счастье.