Правда и кривда

— Через часок пойду по селу, что-то выходим. К Бессмертному заходить?

— А чего же, и к нему зайди, узнаешь, каким духом дышит человек. Только заешь самогон сухим чаем — Марко за что хочешь может уцепиться.

— Принесла же его нелегкая година с той войны. Пусть бы воевал себе понемногу и разживался на славу и ордена. — Мамура выказал то, что скрывал Безбородько, засунул деньги поближе к душе и вышел во двор, где снега из-под туч перехватывали солнечные лучи. Кони подняли головы од опалки, и в их синих больших глазах, как на рисунке, закачались росинки солнца и измельчавший до точки облик Мамуры.

VIII

Когда Марко проснулся, в задымленной землянке не было ни матери, ни Федька, только возле бочонка, на котором стоял образ Георгия Победоносца, шуршал и пугался своего шороха зайчонок.

В открытых дверях предрассветной паутиной качался дым, а навстречу ему пробивалась такая солнечная пыльца, будто он происходил в пору яблоневых цветений. С потолка прямо на лицо упала капля влаги и прогнала остатки сна.

«Хорошо же спалось у родной мамы, словно детство вернулось, — удивился, что проспал восход солнца. Даже в госпитале, даже после снотворного Марко чуть ли не всегда просыпался на рассвете. А здесь сразу осрамился перед матерью и Федьком. Что они там делают?»

Со двора голосисто отозвался петух, бухнул топор, ойкнуло расколовшееся дерево, потом послышались чьи-то шаги и отозвался голос Безбородько:

— Доброго утра вам, тетка Анна! Живы-здоровы ли? — удивился Безбородько.

— Да живем твоими молитвами и трудоднями, — неласково ответила мать.

— Чего вы такие сегодня?

— А ты всегда такой.

— Разве?

— Не помнишь? За круглый год ты хоть раз так, как ныне, подошел ко мне или спросил о моем здоровье?

— Вот чего не припоминаю, того не припоминаю. Вас много, я один. А если что-то не так было, извиняйте… С праздником вас — с возвращением сына.

— Спасибо на добром слове.

— Одним «спасибо» не отбудете… Хоть бы вчера на беседу позвали.

— Почему же сам не зашел? Мои хоромы не так далеко от твоих. Только твой дворец уже над землей возносится, а мой глубже в землю входит.

— Теперь и ваш, как из воды, выйдет из подземелья. Марко — хозяин, да еще какой! Чем-то, практически, поможем ему, что-то сам подумает-погадает, ну, и вылезете из этого склепа, — рассудительно говорит Безбородько.

Кажется, будто его не гневят не очень радушные слова матери, но намеком о помощи он таки смягчает женское сердце.

— Древесиной надо помочь, — уже жалуется мать на хозяйственные заботы.

— Поможем, разживемся на какой-то нарядик, конечно! Сами понимаем практику!

«Лиса везде остается лисой. Вишь, как принялся умасливать мать», — посмеивается Марко, прислушиваясь к разговору.

— Здоровье же сына, слышал, не очень, чтобы очень? — стелет сочувствие Безбородько.

— Да не очень, Антон. И снарядами изрывали в клочья его, и ножами врачи резали, как скотобойцы.

— Да, ничего не поделаешь: война войной, мало кто вынесет из нее не продырявленное тело, — но теперь в сочувствии, как роса на паутине, зависают капли радости.

Марко ощущает их, сначала удивляется, а потом начинает негодовать:

«Надеешься, что я, искалеченный, не буду тебе мешать? Не рано ли радуешься?»

— С наградами же, с орденами приехал сын? — допытывается Безбородько.

— Не знаю, не видела.

— Да что вы, тетка Анна! Такого не увидеть!? — выкрикивает Безбородько. — Неужели ничего не сияло, не бряцало на него гимнастерке?

— Не присматривалась. Я с него, горемычного, глаз не сводила, — становится тише голос матери.

— И даже какой-то медали не увидели? — притворно удивляется Безбородько, а сквозь удивление пробивается радость.

— Даже медали, — сначала смущается мать, а потом начинает сердиться: — А чего у тебя, Антон, за чьи-то медали так глава болит?

— К слову пришлось, — гасит радость в голосе. — Как-никак, друзья мы с Марком, вот и не безразлично… Ну, пойду я, тетка Анна.

— Может, друг, в наш дворец заглянешь?

— Позже, позже приду на посиделки, потому что сейчас некогда: работы, практически, до самой субботы, а от этого дня и снова же до этого — и вверх некогда глянуть. Сами знаете — село висит на плечах. Привет передавайте Марку, пусть скорее выздоравливает и не натруживает себя заранее, потому что он у вас непоседа, — говорит с веселым сочувствием.

«Зачем бы ему так допытываться о наградах? Наверное, у самого не густо их. Вот и обрадовался…» — догадался Марко.

В землянку с охапкой хвороста вошла нахмуренная мать. Увидела сына, прояснилась:

— Как спалось, Марко?

— Где же может лучше спаться, как не у родной мамы?

— А я такого дыма напустила, ошалеть можно, — прикрыла двери. — Безбородько приходил, расспрашивался о тебе. Помочь умыться?

— Как-то постараюсь сам, — на одном костыле попрыгал к ведру с водой, а мать с сожалением взглянула на искалеченную ногу и что-то зашептала к ней.

— Что вы, мама, шепчете?

— Да ничего, это уж от старост идет, тогда человеку хочется и в одиночестве говорить. Марко, а ты хоть какую-то медаль имеешь за свои битвы и увечья? — неловко взглянула сыну в глаза.

— Зачем оно вам? — засмеялся Марк, изображая, что не слышал разговора с Безбородько.

— Так себе спрашиваю. Ты мне и без медали хороший.

Больше мать ни словом не обмолвилась о наградах. Но на душе у нее стало грустно: видать, обошли ее сына, как не раз обходили на веку. Если бы меньше разные мины да снаряды рвали его в клочья, больше бы заслужил.

Умывшись, Марко вышел во двор. Утро сразу охватило его свежестью и солнцем. Весь воздух был густо переткан почти невидимыми нитями изморози. Только вглядываясь против молодого солнца, можно было заметить, как они щедро расщеплялись на крохотные снежинки-искорки, создавая вокруг неощутимую золотую метелицу. Да, это была истинная, но необыкновенная метелица, которая ослепительно двигалась своими путями и кругами. Марко, любуясь ею, удивлялся, почему раньше никогда не видел, что может создавать обычная, солнцем подсвеченная изморозь.

И только после этого начал присматриваться к селу, захламленному наростами землянок и скорбными памятниками печей. Но уже на пожарищах лежала древесина, кое-где поднимались желтоватые, как будто из воска вылепленные срубы, а за мостиком среди убогости руин возносился большой дом, к которому неуклюже лепились пристройки.

«Это, наверно, и есть хоромы Безбородько. За чьи деньги проползает под сердцем, за какие заслуги строился он?» — кипит злоба, а глаза берутся гневом.

Когда-то и Марко не раз мечтал, что придет время — и новые, белые, как лебеди, хаты разбредутся по зеленым садам, чтобы человек имел где отдохнуть, принять гостей и научить уму-разуму детвору. Разве у нас не хватит глины на такие дома, чтобы против них кулаческие казались нищенскими? И это будет! Но он первой прямой наводкой ударил бы по тем хоромах, которые выросли на мошенничестве среди бедности, руин и нужды.

Что-то неподалеку зашипело, Марко невольно вздрогнул, но сразу же понял, что это была не мина: пошипев, заговорил громкоговоритель. Мужчина подыбал к нему послушать последние известия.

— Не спеши так, Марко! С приездом тебя! — услышал сбоку знакомый смешок и голос.

И вот к нему степенно подходит проясненный внешне и нахмуренный изнутри Безбородько, среднего роста, складно сложенный мужичонка, которого можно запомнить с первого взгляда. На узковатом с упрямым подбородком лице хозяйничает немалый, раздвоенный на кончике нос, зато темно-серые подремывающие глаза глубоко засели в глазницах, а над ними выпяченные надбровные дуги перегнули ржаные навесы бровей. Губы у мужчины полные, смачные, о которых говорят, что ими хорошо целоваться или в церкви свечки гасить. А вот большие оттопыренные уши подкачали: очевидно, за счет размера они утончились, и лучи процеживаются сквозь них, как через розовое стекло.