Повести

Когда Степан очнулся, Егор сидел у порога, винтовка лежала возле его ног. Уже смеркалось. В землянке было почти темно.

— Пить, — простонал Степан.

— Очухался? — спросил Егор. — Размазня! — И он зло сплюнул. — Судья!.. Даже убить не можешь. Стрелял бы, так уж насмерть. А теперь жди, когда скопытишься.

Степан опять заплакал. Он плакал от обиды, от своей слабости, оттого, что не смог справиться с Егором. Он теперь понял, что так и прошла вся его жизнь где-то на заднем плане. Ни своего голоса, ни своей воли. Где-то шла она кривыми, путаными тропками. Вели, как теленка на поводу.

«Теленок и есть теленок. Всю жизнь шел и теперь, как теленок, послушно иду к концу».

— Стреляй! — зло сказал Степан. — Хрен с тобой! Не боюсь я тебя. Стреляй! А я пошел!

Филимонов и следователь тащили Степана. Он не соображал, куда они идут и давно ли, поминутно терял сознание. А когда открывал глаза и в голове немного прояснело, чувствовал, как тяжеленные валенки, цепляясь, скребут по снегу. Рядом устало, гулко дышали Филимонов и следователь, но Степан не смотрел на них: не было сил повернуть голову.

Наконец они выбрались на светлый прогалок, опустили Степана на снег. Он ткнулся вниз лицом, щекой на заледеневшую давнюю колею, подумал: «Дорога».

— Тяжеленный все-таки. Сначала показалось, что одна только шкура, — зло сказал следователь, сняв шапку и вытерев слипшиеся волосы.

Степан лежал, не шевелясь. Кожа, кажется, припаялась к ледяшке, но не было сил повернуть голову. И не хотелось. Можно было хоть минутку, хоть чуточку передохнуть, не напрягаться, свыкнуться с болью.

— Тут нам еще топать да топать, — сказал следователь. Он прежде никогда не бывал в бою, в перестрелке, и был возбужден тем, что произошло с ним сегодня, никак не мог успокоиться. Поэтому ему хотелось говорить и говорить.

— Вот что, — вдруг перебил его Филимонов. — Ты оставь оружие мне. Да налегке беги до деревни. Пригони сюда подводу.

— Зачем это? Побредем понемногу.

— Не дойти ему.

— Потащим, пока сможем.

— Здесь прямо побежишь, а как до ручья доберешься, так направо, — будто не расслышав, продолжал Филимонов. — Обратно по следу вернешься.

— Ладно.

Степан слышал, как захрустел под быстрыми шагами снег. Он лежал, закрыв глаза, и все, что делалось вокруг, представлялось ему будто во сне. Казалось, что это не он лежит здесь на снегу, а кто-то другой, и Степан смотрит на лежащего со стороны.

— Сядь, — сказал Филимонов и потормошил его за плечо. Степан не ответил. — Садись, а то закоченеешь. Не спи!

Филимонов приподнял его, встряхнул. Степан простонал от боли. Но сел. Уперся ладонями в наледь.

Филимонов закурил. Степан глянул на него и подумал, что Филимонов мерзнет. Тот стоял ссутулясь, лицо было сосредоточенно, серьезно.

И Степан понял, что судьба его, жизнь оказались у Филимонова в руках. И он теперь этим распоряжался. И от него зависело, жить Степану или не жить.

— Подмораживает, — лишь чтобы что-то сказать, произнес Степан. Но Филимонов не ответил. Вроде бы не расслышал. — Филимонов, — тихо позвал Степан. — Мать честная! Ведь в тюрьму везешь, за решетку! Подумать только! Вот куда занесло! Сказать бы до войны об этом, не поверил бы! Разве думал…

И Степан заплакал. Близкие у него были слезы, горькие.

— Тюрьма — это тоже еще жизнь, — сказал Филимонов. — Отсидишь, выйдешь. Из могилы вот не выходят. За что ж вы, Степа, мальчонку-то моего, а? Ну, жену понятно. Жена взрослый человек. А его за что? Что он вам худого сделал?

Степан рухнул к его ногам, обхватил, прижался лицом.

— Прости!.. Прости ты меня, Федотыч!.. Прости!..

Филимонов ничего не сказал, пересилил себя. Он только щурился, глубоко и долго затягиваясь, курил.

Разлетаясь по сторонам, густо сыпались на снег горящие крошки.

ВЫБОР

Часть первая

Весть о том, что в восьмую квартиру к Савельевым вернулся сын, к вечеру разошлась по всему дому. И неудивительно, ведь во многих семьях тоже кто-нибудь находился в оккупации или был эвакуирован, и вот теперь, после снятия блокады, ждали их возвращения. А мой приезд как бы являлся сигналом — началось.

Первой к нам прибежала, конечно, Муська. Она узнала о случившемся от дворничихи, возвращаясь с работы, и примчалась как была, не заскочив домой, не переодевшись. В коридоре раздались сумасшедшие звонки, ей еще открывали, гремели щеколдой, а она уже кричала с лестницы:

— Где он, где, покажите? Васька! — влетела на кухню и остановилась, будто споткнувшись, разом смутившись и притихнув. И я замер. Так мы и стоим, смотрим друг на друга.

— Что, не узнала? — с усмешкой спрашивает ее Глафира.

Муська, растерянно улыбнувшись, пожимает плечами. Возможно, она надеялась увидеть мальчика в синей «испанке» с розовой кисточкой, каким я уезжал в деревню три года назад, а здесь стоит тощий, на голову выше ее, длиннорукий подросток, непривычный, какой-то чужой.

— Здравствуй, — кивает Муська.

— Здравствуй, — бурчу я.

Мы осматриваем друг друга, будто обшариваем глазами, недоверчиво, ревниво.

Все изменились за эти годы — и мама, и наши соседи, Глафира, тетя Аля, но все же не так сильно. А вот Муська… Не узнать. Всегда она была кругленькой, толстенькой, розовощекой, а здесь стоит какая-то голенастая, зеленоватая от худобы девица в темном длиннополом сатиновом халате. На ногах стоптанные ботинки. Ворот халата расстегнут, как лучинки выперли из-под кожи ключицы, длинная шейка-стебелек, а за ключицами возле плеч темные провалы, будто норки.

Прежняя Муська затормошила бы, задергала меня. Я помню, как она трепала меня всякий раз, когда я возвращался с каникул, первый день всегда был наказанием, я прятался от нее, спасался бегством, а когда и это не удавалось, остервенело отбивался руками и ногами. А сейчас мы стоим и молчим. И я чувствую, что почему-то начинаю краснеть.

Но выходит на кухню мама, и Муська бросается к ней.

— Тетя Дуся, тетя Дуся! — вопит она. — Васька приехал! — с разгона прыгает на маму, обнимает, целует, а затем принимается кружить в каком-то только Муське свойственном сумасшедшем одурении. — Васька приехал! Ха-ха! Да какой дылда-то! На голову меня перерос. Верста коломенская!

— Да, да, — повторяет мама, не в силах больше вымолвить ни слова.

— Поздравляю, поздравляю!

— Спасибо, Муся! — Запыхавшись, мама поправляет рассыпавшиеся волосы, а сама смотрит на меня, счастливо улыбаясь. Держит шпильки губами и кивает Муське, спасибо, мол, следит за мной глазами.

— Да он скоро моего Митю перерастет! — добродушно басит Глафира.

— Один приехал?.. А где же бабушка? — вдруг спохватывается Муська. — Ведь ты же с ней уезжал.

— Умерла в сорок третьем.

— А ты как же, один там и жил? А как сюда? Без пропуска? Ведь еще не пускают.

— Да ладно тебе, — прикрикивает на пес Глафира. — Потом все успеешь расспросить. Беги скорее домой, переодевайся да умойся, видишь, чай садимся пить. Надо Васькин приезд отметить. Давай скорее… — Она уже волочит на середину кухни стол, перехватив его поперек. Мама суетится возле плиты.

— Я сейчас, я быстро! В одну секунду! — бросается к дверям Муська. — Только без меня не начинайте. Не садитесь, слышите!

— Ладно!

И не успевает дверь за ней захлопнуться, как опять раздается звонок.

— А это кто еще там?

Мама пошла открывать. Я слышу в коридоре голоса.

— Да, да, пожалуйста, заходите, он здесь, — приглашает кого-то мама.

И на кухню входит высокая седая тетка, она живет во второй парадной на пятом этаже. Я ее помню.

— Здравствуй, — обращается она ко мне и пристально осматривает. — Ты из оккупации? — спрашивает почему-то тихо. Я киваю. — В каком месте был?