Рассвет над морем

Шурка Понедилок усмехнулся и покраснел.

— А разве вы, товарищ Николай, иностранных языков не знаете?

— Не знаю, — вздохнул Ласточкин. — Некогда было научиться, да и сейчас некогда. — Он весело кивнул головой Гале. — С иностранными языками пускай за меня уж Галя возится. А вот языком одесской улицы надо овладеть и мне: ничего не поделаешь, придется нам заняться и улицей и бандитами Япончика. — Он пожал руку Гале и Шурке. — Иди, Понедилок, будь здоров. Думаю, что мы с тобой хорошо сработаемся, особенно в Военно-революционном комитете. Идите, товарищи, у меня еще одно дело есть. Как здесь по-уличному будет «дело»?

Понедилок опять усмехнулся:

— Дела тут, товарищ Николай, разные бывают: бывают «сухие», бывают «мокрые», а бывают и «со жмуриками»…

— Ну, «сухие», «мокрые» — это я понимаю. А что такое «со жмуриками»?

Шурка серьезно, как бы и в самом деле читая лекцию, объяснил:

— «Сухое» — без пролития крови, «мокрое» — с пролитием крови, а «со жмуриками» — это с покойниками, когда после «дела» трупы на земле остаются.

— Фу, страх какой!

— Бандитизм тут у нас в невероятных масштабах, товарищ Николай! Разве вы об этом не знали?

— Знаю.

— И это, товарищ Николай, опасность не меньшая, чем контра или мировая буржуазия. Потому что каждый вор или бандит — это в первую очередь отчаянный индивидуалист, зубр индивидуализма, так сказать; у них собственнический инстинкт гиперболизирован до мировых, так сказать, масштабов!

Шурка с особенным смаком козырял иностранными словами. Ему, как видно, не терпелось продемонстрировать перед Ласточкиным свою «ученость».

Но Ласточкин слушал его с интересом. Этот горячий матрос — сам дитя старой одесской улицы — был не просто симпатичный парень, но и умел видеть, думать и осмысливать увиденное и продуманное. Продукт уличной толпы и городской люмпенской среды, он — во флотском коллективе, в бурном водовороте общественной жизни — поднялся уже высоко над своим окружением. Именно такие «выходцы из своего окружения» и должны были повести это окружение к коренной перестройке и включить его в сознательную социальную борьбу. Ценный это был, думалось Ласточкину, человеческий экземпляр.

Как бы в ответ на эти мысли Шурка продолжал развивать свою идею:

— Бандиты, каждый в отдельности, непримиримые враги какого бы то ни было коллективизма, потому-то их и тянет к анархистам. Но в беде — только, например, попадут они в тюрьму — они создают крепчайший, монолитный коллектив. В этом их козырь. И это надо учитывать, товарищ Николай. Потому что бандиты будут у нас здесь и справа и слева, куда ни повернись. Но я думаю себе так: тут-то мы их и подденем, надо только дать им перспективу, близкую их сердцу и понятную для их уровня развития. Надо дать им ориентир видимости, товарищ Николай, бросить луч света в это темное царство порока. Правильно ли я применяю диалектику, товарищ Николай?

«Диалектику» Шурка приберег под самый конец и ахнул ею с явным расчетом ошеломить Ласточкина.

Ласточкин и в самом деле был ошарашен.

Они стояли под уличным фонарем, и Ласточкин с интересом разглядывал этот «продукт одесской улицы, перетертый во флотском коллективе и в бурном водовороте общественной жизни». Шурка даже взопрел от собственной тирады и теперь вытирал пот со лба.

— Правильно! — сказал Ласточкин. — Дай-ка я тебя, Шурка, поцелую!

И они крепко обнялись под фонарем.

Затем Шурка двинулся по направлению к порту.

Он спешил, но на каждом перекрестке приостанавливался и нерешительно оглядывался. В порт, на корабль, — налево, или на Молдаванку — направо?

На Молдаванке, под самой Одессой-Товарной, на Хуторской, стояла мазанка в одну комнатушку с кухонькой — в садике из двух горьких черешен и одной шпанской вишни.

В мазанке на Молдаванке жила Шурки Понедилка «мама родная». Отец его — корабельный кондуктор Понедилок — погиб еще в русско-японскую войну, под Цусимой. Мать, белошвейка, своими силами вывела Шурку в люди. И теперь, когда старуха потеряла зрение, вышивая дамские пеньюары для «парижской» фирмы дамского белья «Либерман, сын и К^о» на Ришельевской, Шурка заботливо ухаживал за матерью. Надо было каждый день наколоть дров, принести воды, замешать отруби на пойло козе, то-другое сделать по хозяйству. Служба не давала Шурке возможности забегать домой дольше чем на полчаса, но он и за полчаса со всем этим управлялся, целовал мать в голову, она его умоляла, чтоб «остерегался» и «не встревал куда не следует», крестила — и Шурка опять что есть духу бежал через весь город, чтоб поспеть до вечерних склянок, то есть переклички экипажа «Витязя» перед сном.

Но сегодня заседание областкома затянулось, и срок его отпускной уже кончался.

Забежать все-таки к матери или спешить на корабль? Только воды принести и дров наколоть, а уж коза как-нибудь обойдется сегодня без пойла.

Нет. Лучше пусть перебьется мамаша денек без воды и дров, чем завтра Шурка сядет на гауптвахту и оставит ее на три дня без присмотра.

И Шурка решительно зашагал к порту.

Ласточкин в это время на Садовой крикнул извозчика.

— На Ришельевскую, братец! Знаешь, там лавчонка турецких Табаков, возле молочной «Неаполь»?

В табачной лавочке «Самойло Солодий и Самуил Сосис» было уже пусто в эту позднюю пору: еще полчаса — и наступало время, когда по городу можно было ходить только с пропусками гетманской «варты» или деникинской контрразведки.

Когда Ласточкин вошел, хозяин лавочки — Солодий или Сосис, а вернее — их третий компаньон, который вкладывал в торговое предприятие свой труд приказчика (в то время как Солодий и Сосис вкладывали только «оборотный капитал», проделывали махинации с контрабандистами и получали прибыль), а еще точнее — подпольщик, выполнявший функции приказчика, — как раз подсчитывал дневную выручку и перекидывался словцом с солдатом в армейской гимнастерке, стоявшим возле прилавка.

Солдат был Александр Столяров; он успел добраться сюда раньше Ласточкина, несмотря на то, что Ласточкин полдороги проехал на извозчике. Столяров шел напрямик, оврагами, мимо Дюкова сада.

— Однако вы быстро! — удивился Ласточкин. — Правда, я заговорился немного с Шуркой Понедилком. Дельный паренек, будет из него толк!

— Парень непутевый, — возразил Столяров, — но человека мы из него сделаем и толк будет. Я по дороге успел прицепиться к трамваю.

— А Григорий Иванович? Неужто не пришел?

— Григория Ивановича еще нет. И это странно, потому что он всегда бывает очень точен. А уже половина одиннадцатого…

В эту минуту перед лавочкой остановился шикарный извозчик на «дутиках». Ласточкин и Столяров занялись сигарами и папиросами, выбирая каждый товар на свой вкус. Приказчик, готовый к услугам, склонился над прилавком перед покупателями. Дверь отворилась, и вошел осанистый господин в шубе и бобровой шапке.

Ласточкин сразу же поинтересовался ценой на сигары «Трапезунд», Столяров попросил пачку крепкого трубочного «Дюбек анатолийский»: они и не узнали Котовского.

И только когда Григорий Иванович снял шапку и тоже потребовал гильз — «только с русским свинцом вместо турецкого табака», они все весело рассмеялись.

Все трое прошли за прилавок, протиснулись в узкую дверцу и очутились в задней комнате. Это был склад товара Самойла Солодия и Самуила Сосиса. Склад гранат-лимонок и револьверных патронов областкома был глубже — в погребе под полом, и попасть в него можно было, лишь подняв люк под ящиками с сигарами, сигаретами и табаком. Ящики с куревом громоздились в этой комнатке у всех стен.

Когда двери закрылись, Ласточкин сразу озабоченно заговорил:

— Вот что, Григорий Иванович. От имени комитета мы должны передать вам несколько важных, поручений.

— А именно? — заинтересовался Котовский.

— А именно… надо узнать, большой ли десант собирается высадить здесь Антанта. Хотя бы приблизительно, в круглых цифрах. И уже совершенно точно и безотлагательно надо выяснить, какой национальности будут войска союзников, которые должны сюда прибыть: англичане, американцы или французы? А может быть, и все сразу? Понимаете, Григорий Иванович?