Год спокойного солнца

— Знаешь, — проговорила она глухо, — я все чаще думаю о том, что в детстве и юности смерть косит совсем неизвестных людей. Кто-то умер — а для тебя имя его ничего не говорит, и все выглядит так, словно смерть вообще существует в ином мире, ты — здесь, а она — там. Потом начинают умирать те, о ком где-то слышал, еще позже — те, кого видел, знал. Теперь вот друзья уходят. Точно круг сжимается — все уже, уже…

— Это потому, что ты войны не знала, — сказал Марат.

— Ну как же!.. — начала она горячо и осеклась.

А ведь верно, война для нее далеко прошла. В памяти то время стираться стало, исчезать, подлинное вмещалось прочитанным или в кино увиденным. А что же было? Эвакуированных помнила, как привезли к ним первых детей, чудом спасшихся в разбомбленном поезде. Страшное жило в их глазах долго, и детдомовские не знали как обласкать их, успокоить, отвлечь. Но интересно было — ребята войну своими глазами видели. Один мальчишка осколок зажигательной бомбы привез — его скоблили ножом и поджигали металлический порошок, который вспыхивал как магний. Безногого помнит на мосту возле вокзала. Прямо на тротуаре он ловко двигал полые половинки ореха, предлагал делать ставки и угадать, под которой горошина. Обжуливал отчаянно, нагло перекидывал ореховую скорлупу, спешил деньги загрести. Каждый видел — вот же она, горошина, под этой половинкой, а безногий бессовестно подсовывал другую. Тут в обиды, скандал, ругань, а дружки стеной: ты на кого, на инвалида войны?..

Помнит еще как на черепашку в колхоз ездили, и район помнит — Ахангаранский. Ползали по склонам зеленых холмов, где уже колосилась пшеница, собирали вредителей в бутылки. Вечерами сдавали приемщику, тот взвешивал и записывал, кто сколько собрал, потом тайком закапывал черепашку. Мальчишки выследили, стали отрывать и сдавать вторично. Но вскоре попались. Шуму было! На собрании обсуждали, стыдили…

В госпиталь еще ходили, концерты давали. Но их к выздоравливающим пускали, никаких особых страхов там не видели.

Зимой сорок второго в комсомол приняли. Под Сталинградом самые жаркие бои шли, она тогда и не понимала, какие это были бои, через много лет только кинохронику увидела, ужаснулась. Из райкома они вышли с Витькой Крестьяниновым, остановились на темной улице и он сказал с чувством: «Я этот день никогда не забуду. Как только год подойдет, попрошусь добровольцем…» К вечеру подморозило, поземка мела по мостовой, по трамвайным рельсам. Улица пустынна была, тиха, тревожна, и окна затемнены. Ей холодно стало в легком пальтишке и парусиновых туфлях, но она стояла рядом с Витькой, смотрела на пустынную улицу, на затемненные мрачные дома и кивала в знак согласия. Но ей на фронт проситься не хотелось, и она стыдилась признаться в этом.

А потом на завод «Транссигнал» направили, там и работала.

Вот и вся война. Ну, сводки, конечно, слушали, киносборники смотрели — про Антошу Рыбкина, — про Швейка. Передача еще по радио была — рассказы неунывающего Сени Ястребкова, песня его:

Песен тогда много было, хороших песен, она и сейчас любит их слушать, когда передают. Но песни песнями, а ребята их группы стали на фронт уходить — там, видно, не до песен было. То на одного похоронка пришла, то на другого. Но они к тому времени уже рассеялись, работали кто где, жили в разных общежитиях. Однажды ей записку от Витьки Крестьянинова передали: уезжаю завтра в шесть. Утром, темно еще было, она побежала на вокзал. Дождь хлестал, хорошо ей резиновые сапоги подруга дала, ноги хоть не промокли, а так — нитки сухой не было, когда добежала. Трамваи еще не ходили, так что всю Первомайскую в резиновых этих сапогах вымерила. Ни военных, ни новобранцев нигде на вокзале не было. Сказали: в третьем зале. А это и не зал вовсе был, а скверик, штакетником огороженный. Правда, навес был, но худой, капало на людей, которые покорно сидели на узлах. И здесь Витьки и его команды не было. Так с ним и не простилась. Он ей несколько писем написал, она два раза ответила, а потом переписка их заглохла. С Маратом тоже так вышло: он ей писал, а она не поверила, подумала, что нарочно решил не возвращаться, кто в Ленинграде не захочет жить! Она ведь и не представляла, что это такое — блокада. Но если по правде, то и не в этом дело было совсем, а в том, что прислали на завод ребят из транспортного техникума на практику, и среди них был Кирилл Сомов. Конечно, если бы Марат хоть намекнул, что ранен, контужен! Но он не сообщил, она о его несчастьях узнала, уже когда он вернулся, да и то случайно…

Вот такие воспоминания.

— Война — это другое, — сказала она. — Я о нормальной человеческой жизни говорю. И о смерти.

— Мне тоже инсульт уготован, — неожиданно произнес Марат. — Кровоизлияние. Я точно знаю.

— Брось ты, ей-богу, — сказала она досадливо, стараясь убедительной быть, чтобы не прошел их разговор бесследно. — Во-первых, в твоем случае это совсем не обязательно. А во-вторых, кровоизлияние не такая уж страшная вещь, как думают, нечего его бояться.

— А Витька? — спросил он и посмотрел пытливо.

— А я тебе приведу сотни примеров, когда все обходилось благополучно. Человеческий мозг необычайно пластичен, его участки способны взаимозамещаться. Вполне авторитетно говорю. У Пастера в сорок шесть лет случилось кровоизлияние в правое полушарие, а он дожил до семидесяти трех. И все свои великие открытия сделал с помощью только левого полушария. Кстати, в те годы средняя продолжительность жизни была куда короче, чем сейчас. Так что паниковать нет никакой причины. А на обследование все-таки приди. Отбрось глупые предрассудки и приди. Я тебе документально покажу, что тебя ждет и что не ждет.

— Хиромантия в современном обличье? — усмехнулся Марат. — Ты можешь точно предсказать день, которого нужно бояться?

— Напрасно злословишь, — обидчиво проговорила она. — Только обыватель считает, что врачи ничего не понимают. А ты вбил себе в голову: «мне уготован инсульт» — и ждешь, прислушиваешься, так и впрямь можно болезнь вызвать, силой внушения только.

— Язык мой — враг мой, — вздохнул он. — Ладно, от инсульта отрекаюсь. Ты довольна?

— Эх, Марат, Марат, — покачала она головой, и вдруг само собой вырвалось: — Я не знаю, что со мной будет, если… — Она вовремя оборвала себя и, заливаясь краской стыда, проговорила еле слышно: — Ты прости меня, я сама не понимаю, что говорю…

— Ну, что ты, — очень мягко, с нежностью, какой не ожидал от себя, ответил Марат. — Нам нельзя сердиться друг на друга, мы с тобой только вдвоем остались…

Он хотел добавить: из всей нашей группы, но смолчал.

Встретив его взгляд, Наталья Сергеевна словно задохнулась и снова почувствовала слабость и головокружение. «Да что же это? — растерянно спросила она себя и вдруг впервые призналась: — Я люблю его, я без него жить не смогу, я как девчонка — только в глаза взгляну…»

— Смотри, это Борис?

Поспешно поднявшись и не дожидаясь ответа, Назаров взмахнул рукой. Но с дороги его могли и не заметить, тогда он пошел прямо через боскет, испачкав сырой землей туфли, с неожиданной проворностью перемахнул через невысокую ограду и выскочил на тротуар.

Соскочив с мотоцикла, едва кивнув Казакову и сразу же забыв о нем и обо всем на свете, Борис устремился к Назарову.

— Здравствуйте, дядя Марат!

Ладони их сошлись в крепком рукопожатии, и близко глянув в голубые, материнские, глаза юноши, такие сияющие, лучащиеся внутренним праздничным светом, Назаров растроганно заморгал, притянул его к себе и обнял левой рукой. Борис неловко ткнулся ему в щеку, чмокнул по-детски и смущенно отстранился.

— Здравствуй, Боря. Вот ты какой стал… солдат, — проговорил Назаров, тоже засмущавшись. — С возвращением тебя.

— Спасибо… Ой, да я шлем забыл отдать! — Борис оглянулся и, увидев терпеливо поджидавшего на обочине Казакова, побежал к нему, торопливо расстегивая ремешок на подбородке. — Простите, Ата Казакович, я дядю Марата встретил… то есть он мне не дядя, это я так, с детства привык… он хороший человек.