Год жизни

— Ведь я молодая. Мне хочется одеться, повеселиться. Ну что в этом плохого? Ведь годы идут. Не успеешь оглянуться, как подкрадется старость. Тогда ни к чему наряды, твои заработки. И о чем я тебя прошу? О самой малости. Чтоб не связывался с Крутовым, не портил себе карьеру. Я уверена: если ты перестанешь его критиковать, он тебя быстро продвинет по службе. Как инженера он тебя очень ценит. Ты станешь главным инженером прииска, будешь получать вдвое-втрое больше, чем сейчас. И мы снова поедем с тобой на Черное море, снова будем дружны. Разве тебе не хочется этого? Ведь ты все-таки любишь меня, злюка, я знаю, что любишь, только не хочешь показать это, гордость мешает. А я вот не гордая.

Зоя потеребила мужа за волосы, потом мягко, но настойчиво обвила рукой его шею.

— Алеша, я прошу тебя, послушайся меня. И все будет хорошо. Я не прошу тебя унижаться, заискивать. Не надо. Ты у меня не такой — умный, смелый, добрый. Ты только не выступай против Крутова, вот и все. Ну что тебе дался этот прииск? Всех не обогреешь, ты не солнышко. Через три-четыре года мы уедем, и все пойдет тут по-старому. И те же рабочие, за которых ты сейчас так распинаешься, даже не вспомнят тебя добрым словом. Нельзя же быть таким непрактичным!

— Куда удобнее стать подхалимом, правда?

— Никто не требует этого от тебя. А ведь как хорошо, дружно мы можем жить с тобой,— продолжала Зоя свое.— И всё в твоих руках. Одно твое слово, и все будет иначе. Обещаешь мне? Скажи «да»!

Зоя гладила руками лицо Алексея, целовала его в губы, чувствуя, как слабеет сопротивление мужа, как неудержимо тянет его примириться с женой.

— Но ведь я все отдаю тебе, Зоя,— отчаянно защищался Алексей,— почти ничего не трачу на себя. Надо жить по средствам. И не такой уж у меня маленький оклад. Да твоя зарплата теперь... Ну хочешь, я возьмусь еще за преподавание на курсах? Арсланидзе говорил, через месяц-другой они непременно откроются.

— Что нам дадут эти курсы? Триста — четыреста рублей? Это значит все равно тянуться от получки до получки, отказывать себе во многом. А перед тобой открыта широкая дорога. Только не сворачивай с нее, не будь донкихотом. На что ты меняешь все радости жизни?

— На что? На правду, на чистую, незапятнанную совесть! Разве это не самая большая радость в жизни — быть честным перед своим народом?

4

Секретарем Зоя оказалась хорошим. Она в три дня запомнила в лицо и по фамилиям всех начальников, привела в идеальный порядок папки, изучила привычки Крутова. С утра он всегда находил в кабинете пачку остро зачиненных карандашей, отпечатанные на машинке деловые бумаги на подпись, заполненный суточный график выполнения плана.

Прямо сидя на высоком круглом стульчике, Зоя бойко стрекотала на своей «Олимпии» и командовала:

— Игнат Петрович занят. Никаких минуточек. Подождите. Как освободится, я вас пущу. Товарищ Охапкин, а вы почему опаздываете? Игнат Петрович вызывал вас к часу дня, а сейчас уже третий. Тише, тише, мне ваши объяснения не нужны. Будете оправдываться перед начальником прииска.

В один из дней Крутов дал Зое срочную радиограмму. Рассыльной не оказалось, и Зоя решила сама прогуляться на радиостанцию.

Здесь она еще не была ни разу. Высоко в морозное, искрящееся небо улетали серебристые мачты, на которых реяла закуржавевшая антенна. От мачт отходило множество тонких растяжек, и вся эта сложная, воздушно-легкая система проводов казалась каким-то струнным инструментом для великанов.

В большой комнате стояла радиоаппаратура, слышалось мягкое гудение. Вспыхивали разноцветные глазки: зеленые, красные, оранжевые. За решетчатыми перегородками ярко светились лампы накаливания. И по всем стенам — провода, бронированные кабели, включатели.

За длинным столом боком к Зое сидела черноволосая женщина. Ее смуглая рука с синеватыми жилками нервно трепетала на ключе. В комнате было прохладно, и радистка набросила на плечи пуховый оренбургский платок.

Выждав окончание передачи, Зоя шагнула вперед. Радистка вопросительно взглянула на нее, сняла наушники.

— Здравствуйте. Я — секретарь Игната Петровича. Шатрова. Нужно срочно передать в управление эту радиограмму.

— Поздно. Наше время уже вышло. Сейчас Атарен начал работать с «Медвежьим». Оставьте, передам в вечерний сеанс.

Зоя заколебалась.

— Нет уж, лучше я вечером еще раз зайду. У вас тут очень интересно.

— Как хотите,— приветливо блеснула золотым зубом радистка.

Вечером Зоя поздоровалась с ней, как со знакомой. Царикова уже посылала в эфир однообразные позывные: «Я — РВ-17. Я — РВ-17. Вызываю ХБЦ-6. Вызываю ХБЦ-6». В ожидании Зоя присела около перфорированного щита, излучавшего приятное тепло. Устало облокотившись головой на руку, радистка нажимала ключ, изредка с улыбкой поворачиваясь к Зое, давая ей понять, что не забыла о ее присутствии.

От нечего делать Зоя рассматривала Царикову. Черные волосы женщины были закручены узлом. В смуглом продолговатом лице проскальзывало что-то цыганское. Ярко накрашенные тонкие губы очень маленького рта резко выделялись на лице, невольно притягивали к себе взгляд. Мелкие беличьи зубы легко обнажались в улыбке, но она не передавалась глазам. Чуть удлиненные черные глаза оставались серьезными и тогда, когда радистка улыбалась.

Наконец тонко запищали ответные радиосигналы. Ца-рикова встрепенулась.

После передачи радиограммы Царикова пригласила Зою к себе, она жила тут же, при радиостанции. В маленькой комнатке стояла узкая железная кровать, покрытая желтым плюшевым одеялом, к ее спинкам были привязаны большие розовые банты. На стене — красивый ковер с изображением охоты на оленей, на полу — меховой коврик. Над столом висел поясной фотопортрет мужчины в военной форме. Безукоризненный пробор, коротко подстриженные усики.

— Кто это, Ирина Леонтьевна? — полюбопытствовала Зоя.

— Ах, это моя вечно кровоточащая рана. Муж. Майор. Пал смертью храбрых на Ленинградском фронте.— Царикова сделала скорбное лицо, приложила к глазам платок. Она говорила, слегка грассируя, даже здесь, наедине с женщиной, немного манерничая.— Если бы вы знали, как мы с ним жили! Душа в душу! Он чудно обеспечивал меня и в материальном и в моральном отношениях. Такой заботливый, чуткий! Потом эта ужасная, трагическая смерть. Но беда не ходит одна. Наша московская квартира попала под бомбежку. Вещи погибли. А что и уцелело — растащили соседушки. Я в это время работала в эвакуации, на Волге. Вернулась, разыскала только эти жалкие остатки.— Царикова кивнула на ковер и одеяло.— И в довершение всего после мужа не осталось никаких документов. Ни аттестата, ничего! Я осталась без всяких средств к существованию, одна на всем свете. Это еще счастье, что в девичьи годы я работала радисткой. Чисто случайно узнаю — идет вербовка на Север. И вот я здесь.

— Бедная Ирина Леонтьевна,— с искренним участием отозвалась Зоя,— сколько вам пришлось пережить!

А я-то девчонкой прыгала, играла, потом выскочила замуж. Вот и все. Мы тоже, правда, эвакуировались из Майкопа, но недалеко, к тетке в Тквибули... Но сколько же вам лет? — с удивлением добавила Зоя.

— А сколько вы дадите? — кокетливо подбоченилась Царикова.

— Лет двадцать шесть — двадцать семь... Так?

— Тридцать, милочка! — торжествующе сказала Царикова.— Тридцать. Весь секрет в том, что я слежу за собой, не опускаюсь.

Ирина Леонтьевна напоила гостью чаем, дала ей рисунок для вышивания салфеток, и женщины расстались друзьями. На крыльце они долго прощались.

— Заходите к нам, Ирина Леонтьевна, непременно заходите. Мы с мужем будем очень рады. Без церемоний.

— Спасибо,— жала руку Зое Царикова,— и вы заглядывайте в мою келью.

— О, я вам еще надоем. Здесь так скучно. Да бегите же домой, вы в одном платке. Еще простудитесь.

5

Крутов заметно благоволил к своему исполнительному секретарю. Он дважды выписал Зое свежего мяса наравне с начальниками участков, сам предложил взамен прежней двухкомнатную квартиру поближе к конторе прииска. В один из вечеров Шатровы перебрались в новое жилье.