Избранное в двух томах. Том I

Возвратившись от Рогачева к себе, я сразу же пошел к своему заму. Он был в кабинете один, и я напрямую, без обиняков, задал ему этот вопрос.

— Я поступил так, как мне велит моя партийная совесть, — прямо глядя в глаза мне, ответил Кобец. — Из того, что я не согласен с вами по некоторым вопросам, я не делал секрета для вас. Другое дело, что я не старался делать их предметом огласки, поскольку нам приходится работать вместе, и мы взаимно должны оберегать авторитет друг друга. Но разве все это лишает меня права посоветоваться с теми, чей авторитет в партии для меня высок?

Что же, на эти слова трудно было найти возражения.

А Кобец продолжал:

— Мне кажется, ваши личные симпатии к некоторым командирам частей и подразделений мешают вам быть достаточно требовательным к ним, вы слишком терпимы к их слабостям и недостаткам в работе. И простите, но в этом вопросе я занимаю не вашу позицию, хотя я и ваш заместитель, а позицию командира дивизии, который во главу угла ставит высокую требовательность.

— Требовательность ваша и требовательность командира дивизии не во всем сходны, — сказал я на это. — У генерала Порываева, как и у вас, двигатель требовательности — чувство долга. Но не только. Быть требовательным его побуждает прежде всего желание сделать лучшими тех людей, к которым он предъявляет свои претензии. Подчас он суров, но корни этой суровости — в любви. В любви к этим людям. А у вас, скажу вам прямо, главные корни не те…

— А какие же? — насторожился Кобец.

— Боязнь. Вы опасаетесь рисковать тем доверием, которое могли бы оказать людям.

— А у вас — желание заслужить популярность, — с полной убежденностью ответил мне Кобец. — Простите, но я скажу прямо — вы попустительствуете гнилым настроениям, характерным для некоторых. Вы поощряете вредоносный скептицизм среди неискушенной молодежи, даете трибуну критиканам…

— О каких критиканах конкретно вы хотите сказать?

— Да хотя бы об опекаемом вами ефрейторе Горелом с его провокационными вопросами и требованиями.

— Что же в них провокационного? История с журналом вызвала его искреннее недоумение. И не только его. А что касается той уязвимой повести — так вам прекрасно известно, что Горелый отнюдь не на стороне ее автора.

— И все же он — типичный критикан. Все под сомнение ставит.

— Ну, уж так и все… — Я постарался сдержать улыбку. — И разве есть криминал в стремлении осмыслить все своим умом, а не только принимать на веру готовые выводы?

— Вы хотите, чтобы ефрейтор Горелый Марксом прикрывался? Чтобы сомневался во всем? Надо ли выполнять присягу, например, как один из псевдогероев той повести, которую у нас так старательно обсуждали?

— Зачем же приписывать мне такие желания? — ответил я спокойно. — Сомневаться — это еще не значит отрицать. Критически мыслить — еще не значит ниспровергать. Это означает прежде всего выбор из всех возможных наилучшего пути к цели, которую ты себе ставишь. Именно так я понимаю Маркса. Ведь даже получив боевой приказ, мы должны критически мыслить. Не в том смысле — выполнять или не выполнять. А в том, каким из множества возможных способов приказ выполнить лучше. И чем талантливее командир, чем более творчески он мыслит, тем большее количество таких способов он найдет и тем быстрее выберет из них наилучший… Но, простите, я отвлекся. А что касается той пресловутой повести, то вам уже известно — я отнюдь не разделяю позиции ее автора, считаю эту позицию ошибочной. Да и Горелый, как знаете, отнюдь не защищал ее, а осуждал ее направленность. Осуждал с партийных позиций. Впрочем, как и большинство.

— И все-таки я убежден, не следует привлекать внимание к идейно вредным источникам, — продолжал Кобец стоять на своем. — Сейчас, когда такая острая обстановка, когда в любой час нас, военных, могут призвать к исполнению нашего долга, нужны твердость и сплоченность, а не дискуссии.

— Согласен, твердость и сплоченность нужны. Но разве любые дискуссии — во вред сплоченности? Ведь если спорят единомышленники — это вовсе не значит, что они перестают быть ими. Об этом мы с вами уже не раз говорили. Лучше обсудить вопрос открыто с тем, чтобы решить его верно, чем делать вид, что его не существует. Ведь все равно люди будут меж собой говорить, искать выводы, и неизвестно еще, к каким придут. Так не полезнее ли весь этот процесс сделать подконтрольным, помочь людям прийти к правильным решениям? Мы с вами не должны забывать, что с каждым годом растет интеллект даже самого среднего нашего солдата. Он до всего хочет своим умом дойти, нерассуждающей веры ему мало. Кстати, о дискуссиях. В самые острые и трудные моменты, в гражданскую войну, Владимир Ильич Ленин не боялся их. Вспомните, как спорили тогда на партийных съездах. И это только укрепляло нашу партию. Укрепляло, а не расшатывало.

— Нельзя проводить параллели. Тогда еще не было полного единства в партии. Да и масштаб не тот.

— Пусть так. Но руководствоваться историческим опытом партии в повседневных делах, пусть даже самого малого масштаба, можно и нужно всегда.

— Но в те времена в спорах рождались истины. А наше дело — не рождать уже рожденное, а претворять в жизнь — и в крупном, и в мелочах.

— Согласен с вами. Но любой человек в своем деле не только исполнитель, а и творец.

— Ну, это уже философия…

— Не вижу в ней беды. И нельзя про философию говорить «уже». Она — всегда, везде и во всем.

Мы закончили разговор, оставшись и на этот раз, что называется, каждый при своих. Но думаю, еще продолжим спор.

А мне хотелось бы не спорить с Кобецем, а дружно работать. Всегда стремился к этому и старался, как мог, чтобы было так. Да не получается… Видно, слишком разные мы люди. Сколько лет я в армии на политработе, всегда как-то довольно легко срабатывался с теми, с кем связывала меня служба. Вот и сейчас — с каждым политотдельцем я в полном ладу, хотя нельзя сказать, что всегда я любым доволен и со всеми во всем согласен. Иногда приходится и на своем настоять, власть употребить, хотя и стараюсь обходиться без этого. Но я работаю в полном взаимопонимании и с Бахтиным, которого уже сейчас, несмотря на его комсомольский возраст, взял бы себе в заместители, и с председателем парткомиссии подполковником Галоянцем, от которого ни один «персональщик» не уходит с тяжелым сердцем, даже имея в перспективе «строгача». С редактором газеты майором Чередой мне, пожалуй, чаще, чем с кем-либо другим, приходится спорить, когда я просматриваю полосы перед тем, как они пойдут в печать: Череда любитель выспренних слов и цветастого языка, я же всегда стою на том, что с читателем надо разговаривать просто и спокойно. Инструкторы политотдела бывают недовольны, что я иной раз наваливаю на них сразу слишком много поручений и, по их мнению, очень уж дотошно расспрашиваю о выполнении, а иногда, как им кажется, и придираюсь. Но даже те из них, кто в «капитанском корпусе» совсем недавно, привыкли ко мне, как и я к ним. А вот с Кобецем не первый год вместе, а отношения не ладятся. Видно, действительно, и я в чем-то неправ. А в чем? Ведь мои и Кобеца помыслы сводятся к одному — чтобы люди, за которых мы отвечаем, были способны вынести все, что легло на их плечи, как только они стали военными. «Человек человеком держится», — любил, бывало, при случае сказать полковник Рязанцев, мой первый наставник. Как это важно везде, и особенно — в армии. Если бы мы с Кобецем так хорошо понимали друг друга, как понимали когда-то я и Рязанцев!

Рязанцев, Александр Иванович… Начальник политотдела дивизии, в которой служил я когда-то… Всегда с благодарностью вспоминаю о нем. Как далеко позади остались те дни, когда под его опекой я начинал свой путь политработника. Собственно, благодаря Рязанцеву я и стал им…

Черт возьми, и переволновался же я сегодня! Порчу себе кровь по всяким причинам. И так — много лет. Не уйти ли, в самом деле, на пенсию? Вон и Рогачев неспроста моим здоровьем интересовался. Что же, пусть Кобец продолжает служить, а мне на покой?.. Нет, шалишь! Эта будет бегство от трудностей. Послужи-ка еще, товарищ Сургин. Не все дела пока что завершил. В частности, вот с замом своим еще не закончил спора.