Старослободские повести

Но они еще были в городе, только еще спускались по длинной Лысой горе мимо красного кирпичного здания больницы Семашко за железной оградой (и как всегда это было с ней, Варвара брезгливо посмотрела в сторону этой больницы, где лежали «заразные», откуда, казалось, доносились даже свои особые запахи, может быть, напоминавшие ту отвратительную мазь, какой до войны в деревне выводили коросту и чесотку), а впереди внизу — за речкой и большим новым мостом, по которому туда и сюда двигались трамваи и машины, за заснеженной луговиной открывалась Ямская с темно-оранжевым зданием железнодорожного вокзала далеко в конце прямой улицы и с голубым куполом церкви слева, отсюда прямо через речку, кажется, на улицу Маяковского. Она мало знала тут улиц, но улицу Маяковского помнила, там рядом с церковью колхозный рынок, куда она много раз приезжала за свою жизнь. Торговать она редко торговала: и нечем, да и не по душе ей было стоять продавать картошку или капусту, разве что раз-другой в год соберет несколько кусков масла или с сотню яиц — и те старалась продать как побыстрей: лихой с ним, с этим рублем, зато отделалась. А по рядам походить любила: посмотреть, кто чем торгует, поспрашивать цены. Больше ж всего любила она приезжать сюда за рассадой: капустной, а особенно помидорной. Тут уж, бывало, она обойдет всех, у каждой поспрашивает, какой сорт, откуда привезла, да посмотрит, не переросла ли, за дешевой не гналась, зато выберет самые хорошие, крепкие, землицы у тетки попросит, чтоб получше обмять корни. И потом, бывало, не терпится приехать домой, дождаться вечерней прохлады и заняться посадкой. Дети к тому времени полный напол воды наносят, сама приготовит хорошего перегноя, под каждый корень подложит, с землей смешает — а потом сделает пальцем глубокую лунку, вставит в нее росток и двумя руками обомнет землю, чтоб держался крепче. Быстро это у нее получалось, а дочери или Колюшка тем временем посаженные поливают...

...А вот в этом «пятнадцатом» (они уже ехали мимо церкви и хлебного магазина № 15) в очередях за хлебом простаивала: себе надо набрать, да соседки всегда наказывали — та же Настя, Танечка. Бывало, по три-по четыре раза очередь занимала, а потом и тащит пять километров со станции полную корзину, да еще в мешке, наперевес через плечо. Дети в другой раз скажут: «Ты как едешь в город — так вся деревня знает», — а она им: «Так я ж тоже людей прошу. Они — мне, а я — им. Иначе как жить-то...»

Остались позади церковь и рынок, они проехали под железнодорожными мостами и выехали на Мурыновку, и дальше Колюшка держался тех улиц, что выводили на Воронежский тракт. Бывало, управится она в городе и, чтоб не ждать вечернего поезда (летний час дорог), выходила сюда ловить попутную машину. И Варвара обводила взглядом все эти знакомые места... помня, что больше ей тут никогда не бывать, и безмолвно как бы прощалась с чужими одноэтажными домами, мимо которых она не раз ходила по этой широкой улице и в то время словно не замечала их.

Они проехали мимо десятка домов своих деревенских переселенцев (Колюшка тут ночевал с лошадью), с корнем переехавших сюда в надежде на лучшую жизнь: старые пошли работать в пригородный колхоз, а молодые на производство, — и Варваре грустно было смотреть на эти дома, хоть и были они получше, чем раньше в деревне. Не было рядом с этими домами ни садиков, ни просто хоть каких-нибудь огородов, — и именно потому, что не было ничего своего рядом с домами бывших односельчан, подумалось Варваре, что, конечно, может, оно и лучше им тут, при городе, бо́льшая копейка в карман попадает, а неуютно, поди, тянется небось сердце к старому месту; да и как не будет их тянуть, особенно баб, в свои родные-то места, где, хоть и скудно бывало, и бедно и с утра до ночи как белка в колесе, а все ж таки все свои, все ты про них знаешь, и они про тебя: не то, что тут...

Городская окраина кончилась. Слева лежала заснеженная луговая низина, как огромной дугой окаймленная высокой насыпью железной дороги, и под эту насыпь, под черный железный мост, уходили две прямые колеи московской дороги; туда, к мосту, мчался со станции пассажирский поезд с голубыми вагонами. И Варвара, повернув голову, смотрела на него, пока не скрылся под мостом последний вагон — и насыпь приглушила стук колес...

...Так и не довелось ей ни разу уехать дальше Курска. Девчонкой, бывало, мечталось хоть раз поехать куда-нибудь далеко-далеко, все равно куда, лишь бы ехать и ехать, а после об этом уже и не думалось, не до того было...

Лошадь бежала ровной рысцой. Там, где дорога была переметена снегом и тянулись глубокие следы буксовавших машин, кобыла переходила на шаг, выбирала дорогу, и Колюшка не погонял и не понукал ее. Умная скотина знала, что едут они домой, и как только дорога становилась лучше, сама переходила на спокойную рысцу. Колюшка полулежал у ног Варвары, курил, время от времени они о чем-то спрашивали друг друга и опять надолго замолкали и, повинуясь медленному движению, уходили каждый в свои думы.

Варвара то закрывала глаза, то опять открывала их и смотрела на белые поля, изрезанные логами и оврагами, на редкие перелески, на ближние и дальние деревни, на придорожные кусты, на небо и солнце, что уходило все больше вправо...

...И издали, из далекого далека к ней будто бы приближался такой вот погожий день, почти такая же, только другая, дорога, и она, Варвара — тогда еще Варька-Варюха — сидела на таких же вот подушках, только наволочки были не в красный горошек, как на этих, а совсем красные, рядом сидел ее Мишка, Мишка-кузнец, а впереди Пашка с гармошкой и Андрей, — и они ехали в сельсовет расписываться...

Лошадь то бежала, то шла шагом. Поскрипывала сбруя, скрипел и шелестел о полозья снег. Изредка обгоняли или встречались машины, обдавали их холодным ветром. Сын что-то говорил Варваре, она отвечала ему... и опять, раз отдавшись воспоминаниям, уходила мыслями в те далекие дни — а может, это они сами приходили к ней сюда, кто ж их знает?

...Было время. И гуляли они с Мишкой-кузнецом, и любились. И она, изможденная болезнью, ехавшая домой умирать, улыбнулась давней озорной улыбкой довольства собой: как еще любились!.. Это теперь тошно смотреть на себя, а раньше...

Было время! Гуляли, и ночи на копне были! Она машинально взяла из саней клок сена, поднесла к лицу. Нет, не совсем притупился у нее за время болезни нюх, все еще слышит она запахи, веет от сена летним полем.

И опять в памяти та ночь на копне, запахи того сена, где перемешалось все: и ягодник, и терпкий чебрец, и горькая полынь... та соловьиная ночь, тот перепел, что кричал им: «Спать пора... Спать пора...», те звезды над головой... а потом не было ни звезд, ни запахов, ни того перепела... и она плакала первыми женскими слезами...

— Что с тобой, мам? — окликнул ее Колюшка. — Тебе плохо?

— Нет-нет, сынок, — очнулась она. — Хорошо мне. Так это я, дура старая... Отца вот твоего вспомнила. Хорошо мне, сынок, правда хорошо. Ты трогай, чего стоять...

С большака дорога свернула вправо, они ехали теперь меж редкого дубового кустарника. Дубовый лист, было похоже, не опадал осенью, почти все кусты стояли рыжими, с белыми пятнами шапок снега. Солнце, уже перевалившее за полдень, светило прямо в глаза, ласкало лицо почти весенним теплом, яркий его свет широко и радостно лился на землю, и листва дубняка, мокрая от оттаявшего инея, блестела и казалась огненно-рыжей.

В больнице Варвара почти не ощущала течения зимы. На сретенье (этот день она и в больнице помнила), когда зима в последний раз встречалась с весной, день был морозный, солнце на закате не показалось — и это обещало сильные власьевские морозы в середине февраля. И вправду, все эти дни морозы стояли крепкие: так и ожидалось, что весна будет поздней, затяжной. Может, она и будет такой, Варвара не знала, но сейчас она ясно видела, что перелом наступил: вон как высоко поднялось солнце, как теплы его лучи, как по-предвесеннему светилось голубое небо! Да и в воздухе уже стоял тот особый запах первой талости снега, по которому больше всего и чувствуется приближение скорой весны. Оно и пора: масленая неделя настала.