Меридианы карты и души

…Не дай мне лишь стонать, а слез не лить.

В мучениях рожать и не родить,

Выть тучею, а влагой не пролиться,

Не достигать, хоть и всегда стремиться,

За помощью к бездушным приходить,

Рыдать без утешенья, без ответа.

Не дай мне у неслышащих просить.

Не дай, господь, мне жертву приносить

И знать, что неугодна эта жертва…^[11]

Так прошепчет Сиравян эти строки Григора Нарека-ци, и высеченные в скалах купола Гегарда, перекликаясь друг с другом, отнесут его голос и взволнованное дыхание парней, присоединят к прошлым и будущим векам, и в это мгновение почудится, что и прошедшие, и будущие века вот здесь, совсем рядышком. И тогда под этим каменным сводом, в пещерной глубине, небо покажется ближе, чем на самой высокой горной вершине мира…

А потом наступит миг, когда никто не проронит ни слова, ни Араик, ни Гевик, ни Сиравян, и Гаспар тоже не шепнет свое изумленно-восхищенное: «Да!» Все смолкнут. Будет говорить день и ночь алеющее, как кровь, вечное пламя, будут говорить склонившиеся в скорби серые гранитные плиты, будет говорить тишина… И только из раскинувшейся внизу армянской столицы долетит и смешается с быстрым биением молодых сердец ее ровный и юный гул…

«Это наш Киевский мост». «Это наша академия». «Это наш стадион «Раздан», — опять станут перебивать друг друга парни на обратном пути, а Гевик-астроном предложит: «Ребята, поехали в Бюракан…» По дороге он расскажет о своей диссертации, Араик пожалуется, что литейщики опять задерживают его скульптуру Паруйр? Севака, Сиравян, излучая довольство, похвалится: «Какие детишки у меня — мечта! И жена — прямо мадонна, но во вкусе Рубенса. Гаспар, а тебя когда мы оженим?..»

И пока доберутся они до Бюракана, опустятся уже сумерки. На склонах Арагаца, отражая последние лучи солнца, сверкнут, как шлемы богатырей, башни обсерватории. А когда подойдут к новой, из белого камня и стекла, башне, Гевик объяснит, что здесь самый большой телескоп в Европе и что Виктор Амбарцумян один из крупнейших астрофизиков мира. Гаспар снова изумленно-восхищенно прошепчет: «Да?!»

А затем наступит вечер, на небе зазвенят звезды, и Сиравян покажет: «Гаспар, смотри, это гора Арагац, на ее вершине, между землей и небом, светится лампада Григора Лусаворича-Просветителя. Она видна только тем, кто умеет видеть, чья душа хочет увидеть… Я вижу эту лампаду, Араик, Гевик — мы все видим ее, а ты, Гаспар?..» И Гаспар с облегчением путника, долго плутавшего по дорогам и дошедшего наконец до места, скадает на этот раз не изумленно-восхищенно, а твердо: «Да!»

Приехал, посмотрел бы Гаспар Армению!..

9 апреля, Егвард

Молодежь уже давно стала одной из наиболее серьезных проблем Запада. С быстротой, соответствующей лихорадочным скоростям двадцатого века, меняются взгляды и образ жизни молодежи, отвергается принятое год назад, принимается новое. «Сердитых молодых людей» сменяют хиппи, потом и это движение сходит на нет, то и дело дают о себе знать буддисты или там индуисты, последователи учения Рамакришна, йоги. Многие ударяются в мистику, возникают экстремистские, неофашистские группки, наркомания считается уже не пороком, а некоей формой «протеста», становится философией: «Если невозможно изменить действительный мир, то я в своем мозгу создам свой мир, туманный, бредовый, но зато мой и действительно свободный». Все сильнее и сильнее культ жестокости, а где-то рядом, еле шевеля распятыми руками, Христос вновь и вновь призывает своих заблудших сынов к добру, любви и терпимости…

Из всего этого калейдоскопа разнобойной молодежи я, конечно, смогла увидеть очень немногое. Вечерами, когда приходилось проходить мимо городской ратуши в Монреале, я оказывалась, если можно так сказать, буквально в джинсовых джунглях. Только по бороде и можно было догадаться, что на свете еще не перевелись Адамы…

Однажды мне захотелось поглядеть на них поближе, хоть на несколько минут заглянуть в один из баров, возле которых обычно кишели хиппи. Длинная очередь стояла на улице. Господин Кестекян, лысоватый, с брюшком, взялся провести меня в бар. Помимо желания надо было еще обладать ловкостью и суметь протолкнуть меня туда «зайцем», без очереди. Один из бородачей наблюдал за порядком. Просьба моего спутника впустить нас, объяснение, что я приезжая издалека, не возымели никакого действия. И так было не только в этом баре, но и в других. Критически оглядывали нас, стариков, и объясняли: исключительно в порядке очереди. Не хватало мне еще здесь стоять в очереди!

Двери в бар распахнуты, и оттуда, из полутьмы, как из кратера вулкана, низвергались тяжелые дымные клубы воздуха, пропитанные дыханием многолюдья, алкоголем, табаком, выталкивались на улицу грохот джаза, крики и топот. Чуть пройдешь дальше и остановишься у дверей, которые притягивают своей тишиной. И можно не без оснований предположить, что за этой завесой тишины странный, потусторонний мир, созданный героином и марихуаной. А днем в густой человеческой толпе, глядишь, вдруг мелькнет странная физиономия: пожелтевшее, костлявое лицо, голова вся обрита, и только с макушки свисает, как хвост, грязноватая прядь, сам в бесформенной хламиде из серого холста. Это из какой-то индуистской секты. Под медленный аккомпанемент бубна поет что-то, и не разберешь, чего ему надо — то ли денег собрать с прохожих, то ли просто так полагается по их правилам.

С культом жестокости я лично, к счастью, не столкнулась. Ее наивысшим проявлением для меня остался фильм «Механический апельсин», который я видела в Хельсинки и который шел тогда в Монреале, в кинотеатре «Фестиваль фестивалей». Четверо молодых людей, — из них один, притом главный герой, любит Бетховена — черпают импульсы для своей жизни в философии жестокости и реализуют ее методично, с виртуозностью и упоением. Пафос фильма в том, что эра космических кораблей, «механизированное время», рождает бесчеловечность, разрушает вековые этические нормы, цивилизацию, и даже искусство, даже Бетховен не спасает, а наоборот, служит разрушению и безысходности… Не без умысла режиссер одел этих молодых людей в странные, напоминающие одежду космонавтов костюмы и скафандроподобные шляпы…

А вот совершенно новое направление мысли.

В Вашингтоне с певцом Тиграном Жамкочяиом и его братом, художником Левоном, мы бродили по городу. Перед зданием американского конгресса, на ведущих к входу ступенях, стояла группа молодых людей, человек двадцать — двадцать пять.

Все в них обыкновенно, скромно, девушки без следа косметики. На груди у всех прикреплены наискосок ленты с их именами и фамилиями. Они стояли на ступенях рядами, как хор, и пели. В руках держали плакат, на котором крупными буквами значится: «Прощать, любить, объединяться». Эти три слова — девиз нововозникшего учения, основатель которого кореец Сун Нью Мун. «В борьбе ненавидящих нет победителей, нам остается любить друг друга», — так вещает корейский проповедник, который стремится распространить свое учение повсюду и на всех. Эти юнцы — последователи нового учения, именуемого «Всемирная объединенная церковь». Среди них были приехавшие из самых разных частей света — Италии, Франции, из разных штатов Америки. Мои спутники разговорились с ними. Выяснилось, что боголюбивый Сун Нью Мун по случаю «уотергейтского кризиса» объявил всенациональный сорокадневный молебен, на сей раз под девизом простить и возлюбить Никсона. Так вот молодые люди и взялись за это. Пели, улыбались и с готовностью отвечали на вопросы. Увидев мою горячую заинтересованность, уверенные в том, что я уже включилась в движение Сун Нью Муна, сунули мне какое-то воззвание, — дескать, подпишитесь. Мой отказ был неожидан. Парни недоумевали: как согласовать проявленный миссис интерес и категорическое нежелание поставить подпись?

Должна сказать, что я все-таки не осталась в стороне от этого движения. Не знаю, почему, но молодые люди вдруг запели «Марсельезу». Увидев, что мои спутники подпевают, я тоже присоединилась к ним. И впрямь, кто мог бы предположить, что наступит день и я, знающая «Марсельезу», как говорится, с серединки на половинку, буду торжественно распевать ее на ступеньках Капитолия в Вашингтоне вместе с американскими, итальянскими, французскими юношами и девушками, а над головой моей будет красоваться плакат: «Любите, прощайте, объединяйтесь…»