Меридианы карты и души

— Разошелся… Да, она была канадкой… Вначале думала, как и я. Жили в маленькой комнатке. Потом она изменилась, захотела стать богатой… Что же! Валяй, становись богатой!

Входит тоненькая девушка в платье до каблуков, с золотистыми волосами. Гаспар идет ей навстречу, они целуются. С девушкой пришел смуглый юноша с пышными бакенбардами, но без усов и бороды. На нем длинное, в талию пальто. Это брат Гаспара, учится на историческом факультете в университете. Ему едва восемнадцать-девятнадцать, но живет тоже отдельно от родителей.

— Вы разделяете взгляды брата? — интересуюсь я.

— Частично, — улыбается юноша.

Девушка скромно стоит в сторонке.

— А это кто? — обращаюсь я к Гаспару.

— Это Николь, познакомьтесь, пожалуйста. Она тоже студентка, обучается психологии…

Даже не обучаясь психологии, можно догадаться, что хорошенькая Николь, канадская француженка, поспешила заполнить вакуум после решившей «стать богатой» жены Гаспара.

— Ты любишь Николь? — спрашиваю я по-армянски.

Гаспар вопросительно смотрит на Птукяна. Видимо, восточноармянское спряжение сделало слово «любить» совершенно непонятным. Я повторяю.

Птукян на этот раз переводит с армянского на армянский и переделывает на современный лад:

— Она спрашивает, ты спишь с ней…

— Нет, нет, совсем не об этом, — спешу уточнить я — все и без того ясно… — Нравится тебе Николь? Влюблен в нее?

— Да, да, нравится, — с трудом догадывается Гаспар, — хорошая девушка, уже три-четыре месяца знакомы…

— Ничего не скажешь, для хиппи это очень длинный срок!

— Я не хиппи, я просто человек, который хочет быть самим собою… Хиппи — те забираются куда-нибудь подальше от городов, живут коллективно.

— Почему косу отпустил себе?

— Так красивее.

— Неужели?

— Николь так считает.

— О, если так считает Николь, я пасую. Тут первое слово за ней…

Гаспар смеется, в черноте бороды с трудом прорезается белая щелка зубов. Смеется, но во всем его облике проскальзывает что-то жалковатое, беспомощное. Мыслит занятно, в чем-то даже возвышенно, непринужденно и где-то верно. А вот, несмотря на высоченный рост, крепкое сложение, кажется мне ребенком, большим ребенком.

— Кем ты себя чувствуешь, Гаспар?.. Чувствуешь, что армянин?

— Конечно, что-то чувствую, однако… Национальность— это неважно, важно быть человеком, любить человека… Эта любовь поможет нам достичь бога…

— А о Нарекаци ты слышал?

— Нет. Кто это?

— Поэт, жил в десятом веке… Он тоже стремился достичь бога, о котором ты говоришь.

— Армянин?

— Армянин. Если бы ты прочел его, Гаспар, полюбил бы. Он велик, очень велик, как Данте и Шекспир. В последнее время, когда его перевели на русский, французский, все читавшие просто поражены были.

— Да? — засветилось на миг лицо Гаспара. Вероятно, сказанное им «что-то чувствую» высекло вдруг искру.

Однако под какими же толщенными пластами таится это «что-то чувствую»! Как случилось, что для ищущей этой души не стала защитной броней та самая первооснова, ничего в ней не взрастила мучительная одухотворенность нашего народа, его история, его судьба, его боль, радости, надежды — все то, что до краев может наполнить тысячи ищущих сердец?

— Как проводишь время, Гаспар?

— Бываю здесь, в магазине, хожу к товарищам, фильмы смотрю. На будущей неделе должен пойти «Сатирикон» Феллини…

От минуты к минуте протягиваются какие-то нити между мной и этим странноватым, но чем-то привлекающим к себе юношей. Вот еще одна ниточка — Феллини… Стало быть, и он неравнодушен к тому новому, что врывается в этот порядком одряхлевший мир, и он сопричастен подлинному искусству.

Обычно на прощанье я оставляла своим новым знакомым какую-нибудь памятку — ереванскую открытку, значки с Араратом, с крунком, с Ани, с армянскими буковками. Несколько раз опускаю руку в сумку, но снова отказываюсь от этой мысли, боюсь… Боюсь, что не поймет, усмехнется, примет просто как кусочек металла… Но ведь дарила же я это в других случаях людям, порой совсем незнакомым, а тут… Тут я боюсь, что, если Гаспар останется безучастным, порвутся с трудом свитые нити между мною и этим странноватым юношей с печальными глазами армянина.

Расставаясь, Гаспар хочет что-нибудь подарить мне из. заморского ассортимента своего магазинчика. Торопливо откладывает коробочки с благовониями, пузырьки с духами. Я отказываюсь: мол, еду не в гостиницу, не могу ничего брать с собой.

— Тогда я пришлю вам в отель.

— А что мне прислать тебе, Гаспар? Хочешь альбом?

— Альбомов у меня много, я хочу книгу на армянском, если можно.

— На армянском! — Кажется, между нами сразу же протянулось целое полотнище, сотканное из тончайших нитей. — Приезжай в Армению, Гаспар, ты полюбишь ее.

— Да? — удивился так, словно бы ему предложили взлететь в космос. — А можно?

— Почему же нет? Подкопи деньжат, свяжись с туристским бюро и приезжай… Знаешь, сколько иностранцев бывает у нас, как все им там интересно.

— Да? — В лице снова мелькнула искра «что-то чувствую». Но все же Гаспар не обещает. И впрямь, кто же это вот так, сразу, решится лететь на Луну?..

Я еще несколько раз видела Гаспара. Один раз в кинотеатре «Фестиваль фестивалей», когда шел тот самый «Сатирикон». Огромный зал был набит молодежью. После фильма среди множества светлых и каштановых усов и бород мелькнула смоляная борода Гаспара, его высокая сутуловатая фигура. Хотела окликнуть, но он стоял далеко, в противоположном конце зала. Следующая встреча была в совершенно неожиданном месте — в монреальской церкви Григора Лусаворича, на вечере, посвященном восьмисотлетию поэта Нерсеса Шнорали. Гаспар пробрался через толпу ко мне и познакомил с матерью.

— Славный он парень, ваш Гаспар, добрая душа у него, — сказала я.

Мать с мягкими глазами, едва за сорок, грустно улыбнулась.

— Не все это понимают, — А потом, совсем уже размягчившись, добавила: — Уже много лет Гаспар не ходил ни на какие наши вечера. А сегодня вдруг…

Как-то вечером, войдя к себе в номер, почувствовала в комнате густой сладковатый запах. Вижу — на столе огромная коробка. Отправитель — Гаспар. Раскрыла. Оттуда, как брызги, разлетелись, обдали меня запахи, сладко-горькие, острые. Словно филиал магазина Гаспара, строем стояли флаконы и коробочки с индийскими и персидскими этикетками. Я была тронута: большой ребенок щедро поделился со мной своими игрушками.

Дня через два я должна была уехать в Америку. Моей книги «Караваны» едва ли осталось у меня три-четыре экземпляра. Один я послала Гаспару. Знала, что не прочтет, не сумеет прочесть, но послала. На книге написала: «Дорогому Гаспару с надеждой в один из дней встретиться в Армении…»

Приехал, посмотрел бы Гаспар Армению. Тут же, в аэропорту, навстречу ему из густой синевы, как из тумана в первый день творения, поднимет голову Арарат и, кивнув юноше, скажет: «Ты вернулся, сын мой?» Встретят его наши ребята — мой сын Араик, его друг, художник Сиравян, мой племянник Гевик, втиснутся в их «хиппиобразные», неприбранные «Жигули» и помчат прямо в Эчмиадзин: «Много слышал, наверное, о нем, взгляни!» Потом привезут Гаспара в Ереван и по дороге, перебивая друг друга, станут объяснять: «Это наш трест «Арарат», это наша площадь Ленина, это наша консерватория, а это наш Матенадаран, гляди вовсю». В Матена-даране парни притихнут, и один из тамошних ученых — Шаварш, поседевший еще совсем молодым, с юношеским пылом расскажет о перебиравшихся из монастыря в монастырь, из века в век пергаментах, и Гаспар изумленновосхищенно прошепчет: «Да!..» А потом парни погонят свои «Жигули» к Гарни-Гегарду. «Это наш дворец молодежи, это арка Чаренца, а это новонасаженные сады», — скажут ребята и продолжат свой зигзагообразный путь, пока перед ними не распахнутся, словно небесные врата, створы ущелья Гегард, открыв каменное чудо Армении.

Дай, боже, силу мне, изнеможенному,

Дай духом мне воспрянуть, обделенному.