Наедине с совестью

Янка рассек воздух рукой, зло проговорил:

- Подлец! Трус! Предатель!

- Это кого ты так отчитываешь? - остановился Смугляк.

- Одного полицая. Ты понимаешь, обидно: вместе учились когда-то... Ну, подожди же, предатель!

На повороте дороги показалась Палаша. Она шла не быстро, помахивая загорелыми руками. Голубая полинявшая косынка сбилась с головы, волосы растрепались. Янка вышел из-за дерева, поманил ее рукой к себе. Палаша подошла. Вид у нее был печальный.

- Ну, что? Зачем вызывал Рудь? - спросил Янка.

По щекам Палаши потекли слезы.

- Заставляет корову отвести на бойню. Я стала упрашивать его. Как же, говорю, мы жить будем, у нас ничего нет, а он толкнул меня в грудь и крикнул: "Не ной, собачонка! Чтоб завтра же корова в Лужках была, на бойне!" И я ушла.

Янка скрипнул зубами, побагровел:

- Не плач, Палаша. Он не успеет взять у вас корову. Мы уберем его, сегодня же уберем! Только ты скажи: один он в Лужках или еще полицаи есть? Один? Ну, и не плач.

Через час они вернулись в хутор.

*

Поздно вечером пошел дождь. Розовая угловатая молния рассекала черную тучу, ярко озаряя землю. Гром ударял сразу же после вспышки молнии резко, раскатисто. Крупные капли дождя стучали по крышам амбаров и домиков села, стекали в канавки, пузырились.

Вымокший до последней нитки, Янка пробрался к своей родной хате и не узнал ее. Крыша сдвинулась на бок, как шапка у деда Михася, левое окно заколочено горбылями. Никто не встретил Янку, даже старый Барбос не залаял, не прозвенел цепью. "Видно, подох", - подумал Янка, подкрадываясь к маленькому окну, в котором мерцал слабый огонек.

Несколько минут он стоял под стеной, прислушиваясь. Потом осторожно припал к окну, всмотрелся. За столом сидели два немецких солдата, жадно ели картошку и консервы. В правом углу - кровать, та самая, на которой Янка спал совсем недавно. Тогда рядом с кроватью стояла этажерка со стопочкой книг, а теперь ее убрали, и на этом месте виднелись два фашистских автомата.

Янка перевел взгляд на двери, на печку. Тут он увидел мать. Сложив на груди руки, седая и уставшая, она стояла, прислонившись к печке, и задумчиво смотрела в угол. Янку будто пригвоздили к окну. Сердце его часто забилось, к горлу подкатились слезы. Он на минуту забылся, безотрадно, не моргающими глазами смотрел на мать, и ему хотелось крикнуть, несмотря на опасность:

- Ма-ма!

Но Янка сдержался, отшатнулся от окна, глотнул воздух и стал прислушиваться к стуку своего сердца. Что же делать? Зайти в хату и перестрелять ненавистных фашистов? А что это даст? Тогда он ничего не узнает о складе, перепугает мать, больше того - ее завтра схватят гестаповцы, будут пытать, мучить, издеваться. Нет, это не подвиг!

Снова ударил гром, и дождь полил еще сильнее. Янка оттолкнулся от стены и быстро побежал по огородам. Возле домика деда Михася, отца матери, он незаметно пробрался в сарай, куда по ночам дед Михась выходил присмотреть корову. Притих. Стоять пришлось долго и терпеливо. Выйдет дед или не выйдет?

По полуночи послышался скрип двери и знакомые шаги. Янка притаился. Дед Михась вышел на середину сарая, зажег щепку. Янка тихо позвал:

- Дедушка!

Увидев человека с автоматом, дед застыл на месте. Щепка упала к его ногам, продолжая гореть и дымиться.

- Это я, дедушка, Янка. Не бойся!

- Ты, Янка? Откуда, в такую пору?

Дед Михась подошел ближе, обнял внука.

- По делу я, дедушка. Немцы есть у вас?

- Нет. Они в поповском доме стоят, - робко шептал старик, не понимая, по какому делу внук явился. - Целая рота их. Мост и склады они охраняют.

- А Рудь в своем доме живет?

- Нет, при школе, там, где учитель жил.

- Один?

- Пока один. Собирается венчаться с Машкой. Помнишь ее? На маслозаводе работала, спекуляцией занималась.

Янка попросил деда проводить его до Рудя. Старик согласился. Зашел в хату, одел дождевик и появился в огороде. Через несколько минут они стояли на крыльце школьного здания. Дождь не переставал стучать по крыше и стеклам окон. Был второй час ночи. Дед Михась постучал в двери. Никто не отзывался. Старик постучал сильнее. Внутренняя дверь тихо скрипнула. Недовольный, полусонный Рудь, сопя и кашляя, вышел в сени.

- Кто там? - спросил он сердито.

- Я, Петро Кузьмич, - Михась Бандура. Не узнаешь?

- Почему ночью? Дня не хватает?

- Важное дело, Петро Кузьмич.

Рудь снял запор, буркнул:

- Заходи и обожди в сенях, я зажгу свет.

Янка прижался к деду, шепнул на ухо.

- Теперь иди. Маме обо мне ни слова!

Дед Михась вернулся домой, а Янка зашел в комнату. Рудь что-то ворчал, долго копался с лампой, наконец, повернулся к двери и остолбенел. Корень, мокрый и суровый, смотрел на него в упор, крепко держа в руках автомат. Страх овладел полицаем. Застигнутый врасплох, он окончательно растерялся, не мог выговорить слова. Ловил ртом воздух и дрожал всем телом, как пес на морозе.

- Пощади. Янка, пощади! - наконец выговорил он.

Корень уничтожающе глядел на полицая, сдерживая гнев.

- Я не убийца, Рудь! - сказал он. - Одевайся и пойдем. Быстро!

- Сейчас, Янка, сейчас! - хрипел Рудь, совсем теряя рассудок. Руки его тряслись, лицо стало белым, веки нервно дергались. Он долго искал брюки и френч, хотя они лежали рядом на скамейке.

Корень не сводил с него дула автомата. "Выпустить короткую очередь в этого ожиревшего фашистского холопа - и все, на душе будет легче", подумал Янка. Но этот трусливый иуда должен рассказать сначала, где находится склад врага и какими силами он охраняется. Кто же может лучше рассказать об этом, как не он, полицай!?

- Выходи! - приказал ему Янка, когда Рудь оделся. - И не попробуй бежать или кричать - сразу пристрелю!

По-прежнему лил дождь, по-прежнему было темно и тихо в Лужках. Огородами Корень провел полицая на зады деревни. Где-то в стороне с запада подходил поезд. Глухо стучали колеса. Перед железнодорожным мостом машинист дал длинный гудок. Хриплое эхо прокатилось над речкой и оборвалось в мокрых лесах.

- Стой! - приказал Янка полицаю.

Рудь упал на колени, заныл:

- Пощади, Янка, во имя нашей прежней дружбы. Я искуплю свою вину, сделаю все, что тебе нужно... Пощади, Янка!

- Что ты знаешь о немецком складе? - спросил его Корень.

- Все знаю, Янка, все.

Он, не задумываясь, рассказал, в каких зданиях размещаются фашистские склады и какими силами они охраняются. Нет, недаром генерал послал гвардейцев в тыл врага! Немецкие склады, где служил когда-то пленный Йохим Бейер, снабжают боеприпасами две действующие армии. Три автобатальона днем и ночью вывозят на передний край ящики снарядов и мин. Партизаны несколько раз пытались взорвать смертоносные запасы врага, но не могли подойти к ним, несли большие потери. Усиленная рота автоматчиков и три бронемашины охраняли склады.

Янка удивился такой осведомленности полицая. Слишком много нужно было сделать для гестаповцев, чтобы заслужить такое доверие.

Больно и обидно было Янке. Ему вдруг на какую-то минуту вспомнилась худенькая, печальная мать, стоявшая у печки, рассказ на хуторе о том, как Рудь выдавал партизан гитлеровцам, и горькие слезы Палаши, которой полицай приказал отвести последнюю корову на бойню. Теперь этот иуда из грозного служаки превратился в жалкого слизняка, рабски ползал на коленях, вымаливая себе право на жизнь. Перед глазами Янки всплыли картины детства. Рудь никогда не был его другом. Он вел себя вызывающе и заносчиво, а после смерти своего отца будто бы переродился: сдал колхозу мельницу, отказался от наследства. Лужковцы приняли это за благородный поступок, лучше стали к нему относиться и даже говорили: "Не в отца пошел парень!" Но в тяжелые для Родины дни Рудь растоптал доверие односельчан, продался фашистам, стал предателем и лютым палачом.

- Вставай, Рудь, пошли!

Возле оврага, заваленного навозом и всякими нечистотами, Янка снова остановил полицая. Время уже шло к утру. Моросил мелкий дождик, мутная проседь рассвета стекала на поля. На станции перекликались гудки паровозов. Корень приказал Рудю повернуться к нему лицом. С минуту они стояли молча, последний раз смотрели друг на друга, чужие, непримиримые.