Учительница

— Обидно мне, конечно… Это ты понять можешь. А если хочешь, так я и рад — наука тебе, сама теперь сумеешь разобраться, кто играет в любовь — недельку поживет и в другую командировку, а кто всей душой — навсегда… Вас, молодых, только горе учит, ты теперь ученая.

— Оставим это, Прокопий Григорьевич, — попросила Оля. Она улыбнулась жалкой улыбкой — и слова ее и улыбка говорили, что он угадал — и друг только поиграл в любовь, и болезнь ее такова — горе, которое учит. Обсуждать это не нужно, слишком все это тяжело.

Но Жальских показалось, что теперь у него появилась надежда. Он заговорил возбужденным шепотом:

— Может, ты в другом сомневаешься? Так не думай. Я теперь эти штуки полняком бросил. В тот раз ведь что вышло? Только из лагеря выскочил, хотелось быстро нажиться. А сейчас — зачем? Зарплата у меня с полярными — двойная, охотой еще столько же добавляю, бывает — и больше. Честным быть выгоднее, каждый рубль, что принесу тебе, своими руками заработан. Пойми, Оля, лежишь ты у меня на сердце!

Оля покачала головой, слезы текли по ее щекам, она их не вытирала.

— Не надо, Прокопий Григорьевич. Ни в чем я не сомневаюсь, но женой вашей не буду. И ничьей не буду женой, не судьба мне. Давайте никогда об этом не говорить, будем друзьями.

Он молчал, подавленный. Она спросила, чтоб нарушить тягостное молчание:

— Ну, как, много нового? Война кончилась — стало лучше?

— Да как сказать, смотря в чем, — ответил он угрюмо.

Оля продолжала спрашивать, он нехотя отвечал. С охотничьими припасами, конечно, лучше — пороху, пуль дают сколько угодно, ружья появились, лесу больше — можно строиться. Но насчет пищи пока не густо, да и одежонкой не радуют. Твердят со всех сторон — последствия войны, сразу всего не наладить. Конечно, национальные колхозы не поджимают, помогают, сколько могут. Но человек ведь никогда доволен не будет — хотелось бы всего, чего требует душа.

В комнату вошла Вера, Оля познакомила ее с Жальских.

— Хочет девочка к нам! — заметила она. — Только одно твердит — поеду в ваше становье.

— А чего, пусть едет! — сказал Жальских, думая о своем и не глядя на Веру. — И нам веселей, и ей неплохо — жить у нас можно. А что мужиков больше, чем женщин, так обратно ничего — мужики нынче битые, клыки пообрезанные, а девки — наоборот, зубастые. — Он поглядел на Олю, невесело засмеялся и закончил: — И получается при таком странном состоянии полное равноправие.

Когда Жальских около полуночи ушел, Вера сказала с чувством:

— Мне он понравился, так интересно говорит, особенно про охоту. Правда, он человек добрый?

— Добрый, — ответила Оля. — Он во всяком случае старается понапрасну никого не обидеть.

Оля рассказала, кто такой Жальских, упомянула, что он лучший у них охотник, — только не сообщила ничего о том, как он пытался нажиться на нганасанах и как сложились ее с ним отношения.

6

Это случилось в воскресенье, Ирина и Вера были дома. Оля привскочила на кровати, услышав знакомые голоса.

— Можно? — громко сказал Павел, открывая дверь и отряхивая снег с валенок. — Принимай гостей, Оля!

А Мотя, опережая Павла, прямо кинулась к кровати.

Она заплакала, еще не успев обнять Олю, растроганный Павел тоже сопел, хлопая Олю по плечу.

— Ну, бабы, — сказал он, стараясь скрыть свое волнение. — Нет того, чтобы сырость каждый раз не разводить. Ну, чего вы ревете? Смеяться надо, а не плакать. Вставай лучше, Оля, отпразднуем встречу.

Он деловито поставил на стол принесенные с собой припасы — вино, консервы, картошку. Ирина поспешно ответила за Олю:

— Нет, нет, ей вставать нельзя, она нездорова.

Мотя испугалась, встревоженный Павел тоже подошел к кровати.

— Я уже выздоравливаю, — успокоила их Оля. — Просто так, немного прихворнула. Но вставать мне в самом деле пока не нужно. Вы посидите около меня, ладно? И скажите, как вы меня нашли?

— Он нашел, — показала Мотя на Павла, а тот объяснил с гордостью:

— Дело простое, во вчерашней газете твоя фамилия поминается. Я, конечно, сообразил, что это ты, другой Журавской откуда тут взяться? Ну, зашел в ваше учреждение, мне растолковали, где ты квартируешь. Вчера еще собирались, пурга началась к ночи, решили — сегодня.

Он показал Оле газету со статьей заведующего окроно, посвященной итогам зимней учительской сессии. Мотя и Ирина хлопотали у стола, Оля запоздало сказала:

— Познакомьтесь с моими подругами.

Стол подтащили к кровати, Вера принесла еще подушек, и Оля удобно устроилась сидя. Больше всего ей хотелось узнать, как Павел и Мотя живут, почему они уехали из Игарки. Павел объяснил, что Игарка город хороший, только скучноватый, жизни там меньше, чем в Дудинке, хотя Дудинка и севернее.

— Летом здесь на реке, как на проспекте, — сказал он. — Толчея. Моряки с Ледовитого океана, баржи с юга, днем и ночью кипит работа, ну, красота!

Он рассказал, как, приехав, они сняли угол в балке у знакомого. И тут же начали ставить свой балок, не дожидаясь, пока их поселят в городском доме. Сейчас они стоят на очереди, скоро сдается четырехэтажный каменный дом со всеми удобствами, комнату им там обещают. Ну, а переедут ли, еще не решено, в балке у них тоже не плохо, две комнаты, радио, электричество, водопровод совсем рядом, а летом лучше и не надо — вроде дачи на берегу реки.

— Приезжать будешь, у нас останавливайся, Оленька, — пригласила Мотя. — Комнату тебе целую отдам, сможешь и отдохнуть и позаниматься — не помешаем.

— Сероцкого помнишь, Оля? — спросил Павел. — Он ведь отыскал нас. И куда-то в ваши края потом отправился. К тебе, случаем, не заезжал?

— Заезжал, — ответила Оля. — Он около двух недель прожил в нашем становье.

Она говорила спокойно, ей казалось, что она ничем не выдала своего состояния. Но когда Павел пустился в новые расспросы о Сероцком, Мотя вдруг прервала его и заговорила о своей работе. Так они беседовали, перескакивая с одного на другое. Вечером Ирина с Верой ушли в клуб, а Павел начал зевать.

— Пошли, Мотя, — предложил он. — Завтра рано на работу. И Оле отдохнуть надо.

— Ты иди, а мы поболтаем без мужского уха, — ответила Мотя. — Нужно нам о своем еще потолковать.

А после ухода Павла Мотя, обняв Олю и ласково заглядывая ей в глаза, сказала:

— Так что с тобой, Оленька? Мне-то все можешь сказать, как матери. Чем ты нездорова? Павел о Сероцком помянул, как ты закраснелась. Было у вас что?

И Оля ей все рассказала, даже то, чем не поделилась с Ириной, что сама себе запрещала вспоминать. Мотя гладила ее волосы, целовала голову, утешала. Еще ни перед кем Оля так не раскрывалась — может, только с давно умершей матерью. И еще никто так не горевал ее горем, не радовался ее удачам, не верил в ее будущее больше, чем Мотя в него верила. Ни одного плохого слова не сказала она о Сероцком, ничем не упрекнула Олю — она все понимала.

— Ладно, дочка, не одно счастье, трудная и неровная эта дорожка — жизнь, — шептала Мотя. — А будет оно, счастье, Оленька, все будет, увидишь!

— Будет, — бормотала Оля, прижимаясь щекой к Мотиным шершавым, крепким и добрым рукам. — Все будет!

Она так и заснула, не отпуская Мотиных рук.

День катился за днем, месяц шел за месяцем — год переворачивался, как страница книги. Много важного случилось в этот год — Селифона весною вызвали на курсы председателей колхозов, он пробыл все лето и осень и вернулся другим — в коротком ватном пальто, новеньких валенках, привез кучу книг — теперь он и читал по-иному, хорошо выговаривал слова, знал назубок международные события. Он с гордостью показывал кандидатскую карточку — приняли в партию, сам председатель исполкома давал рекомендацию. В отсутствие Селифона колхозом руководил Тоги — нелегкая ему выпала летовка. Он пытался вести кочевье по-старому — все подчинить охоте. В становье приехали уполномоченные из округа. Тоги пришлось уступить — организовали специальную оленную бригаду и отправили ее отдельно от охотников. С бригадой этой ушел Надер, Тоги возглавил охотников. Оля тоже ушла с Надером. Из Дудинки ее запросили, не хочет ли она провести лето на юге их края, имеется путевка в Шира — санаторий под Красноярском. Но Оля отказалась, ей были неприятны воспоминания о Красноярске. И хотя лето выпало нехорошее, лили непрерывные дожди — олени сбросили рога только в конце июня — она не раскаивалась.