Белая тишина

— Может, мне его расшевелить?

Гэйе внимательно оглядела сестру и усмехнулась.

— Мы же делим одних и тех же молодых. А его я делю с Майдой. Какая мне разница? Может, мне с сестрой лучше делить, чем с Майдой!..

В эту ночь чуть отрезвевший Полокто был разбужен нежными руками Улэкэн, она щекотала его.

А утром Полокто накрутил на левую руку толстую косу Гэйе и поволок ее полуголую на край нары.

— А-а-а! Отец, отец Ойты, больно! А-а-а! — звериным голосом завопила Гэйе. — Что ты делаешь? За что? Больно, отец Ойты, больно. А-а-а!

Полокто молча поставил ее на ноги и начал бить. Он бил ее по лицу, по голове, по спине — куда опустится его кулак. Белое красивое лицо Гэйе покрылось синяками, кровоподтеками, из носа капала кровь. Это еще больше разъярило Полокто, и он все усерднее продолжал бить. Гэйе уже не кричала, она скулила, как сильно побитая собака, не могла стоять на нотах, но Полокто крепко придерживал ее левой рукой за косу.

— Мапа, [29] что же ты молчишь? Что же ты не заступишься? — теребила мать Гэйе мужа.

— Молчи, не наше дело, — ответил Ливэкэн.

— Как не наше дело? Она наша дочь.

— Ну и что? Наша, да не наша.

Ливэкэн сел на постели, открыл деревянную продолговатую коробку и начал сворачивать табак.

— Наша дочь! Он убьет ее.

— Это его дело, — Ливэкэн закурил трубку.

Полокто теперь бил жену только в спину и в бока. Лицо его ничего не выражало — ни ненависти, ни радости, глаза были тусклы, как бывает у только что проснувшегося пьяницы.

— Со сколькими спала? — наконец прохрипел он.

У Гэйе безжизненно свесилась голова, из носа капля за каплей стекала кровь.

— Со сколькими спала? — ровным голосом повторил Полокто.

— Нет, нет, — простонала Гэйе.

— Аха, нет, — Полокто сильно ударил ее в бок. Женщина только застонала. Полокто поволок ее за косы к очагу и бросил на глиняный пол.

— Заступись, мапа, заступись! — умоляла старуха, дергая мужа за рукав.

— Перестань, говорю, не наше дело, он муж и что хочет, то и делает с женой. Это, может, лучше даже.

Полокто устало сел возле жены, закурил трубку.

— Подними голову, — сказал он. — Я знаю, ты живуча, как росомаха. Подними голову! — повторил он уже громко и резко.

Гэйе застонала, но подняла голову.

— Со сколькими спала?

— Не помню…

— Вспомни.

Гэйе бессильно опустила голову.

— Виновата я, отец Ойты, виновата…

— Раньше надо было думать, сука! Еще меня сестре продаешь! — тут Полокто вскочил на ноги и начал пинать жену, теперь он побледнел, глаза разгорелись, лицо перекосилось от Злости.

— Я тебе что? Что я тебе, чтобы ты меня продала? Старый халат? Шкурка белки? Даже хорошую собаку не продают, а ты меня…

Полокто задыхался от бешенства. Гэйе лежала на полу, как травяной мешок, она даже не стонала.

— Подними-и голову-у!! — истошным голосом закричал Полокто.

Гэйе пошевелилась, попыталась поднять голову, но не смогла, попыталась еще раз.

— Подними-и-и!!

Гэйе подняла голову.

— Смотри, видишь этот нож, — в руке Полокто держал тоненький острый охотничий нож. — Захочу и зарежу тебя.

— Полокто! Полокто! Что ты делаешь?! — старушка сползла с нар, но ее ухватил за халат Ливэкэн.

— Не твое дело, не вмешивайся.

— Отец Ойты, не убивай… виновата я, — прошептала Гэйе, — не убивай только…

— Я тебе не верю.

— Поверь, отец Ойты, последний раз…

Полокто помолчал, будто раздумывал, а на самом деле он внутренне смеялся, глядя на изуродованное лицо жены, и думал: «Теперь выйди с таким лицом на улицу».

— Ладно, поверю. Иди, ложись в постель, — сказал он.

— Не могу.

— Не можешь, лежи здесь.

Полокто вложил нож в ножны, висевшие на стене, и вышел на улицу.

В Хулусэне люди встают раньше солнца. Когда великое светило поднимается над сопками, многие уже возвращаются домой со снятой сетью, с уловом. А те гулеваны, которые не поставили с вечера сети, раскрыв глаза, потерев кулаком опухшие веки, идут по стойбищу искать чашечку-наперсток. Искать им особенно не приходится, потому что они точно знают, где найти водку, и направляются в тот дом, где остановились приезжие.

В это прекрасное утро Полокто решил не пить. Он видел, как весело и радостно выкатилось солнце из-за синих сопок, и что-то с ним случилось такое, что он не мог объяснить ни себе, ни Ливэкэну; просто он дал себе слово в этот день не пить, а выехать домой в Нярги. Дней пять Полокто собирался домой, но никак не мог выехать: то его утром напоит Ливэкэн, то старик Турулэн пригласит к себе, то приезжает молиться родственник, то старый друг.

— Проклятье, этот Хулусэн стойбище пьяниц и обжор, — бормотал Полокто в минуты прояснения, — нигде на нанайской земле столько не пьют, как здесь.

— Ты прав, аоси, ты прав, — поддерживал его Ливэкэн, — Хулусэн самое веселое стойбище, здесь круглый год праздники. Больным и калекам, может, не праздник, а нам праздник. Здесь песок и вода пропитана водкой. Не веришь? Вот встанешь утром, выпей нашей воды, ты сразу вновь опьянеешь. Понял?

— Нет, Хулусэн — это стойбище пьяниц и бездельников, я не могу больше здесь жить.

— Правильно, отец Ойты, уедем домой, — просила Гэйе.

Она еще не совсем оправилась после побоев, синяки сошли с лица, кровоподтеки исчезли, но у нее еще болели бока. Боль ощущалась при сильном вдохе, даже смеяться было больно.

— Мне надо жить! Чтобы жить, надо добывать, деньги добывать, — продолжал Полокто. — Уеду, завтра же уеду.

Лодка Полокто дала течь, мох, которым она была законопачена, пересох. Пришлось заполнить ее водой, чтобы отсырели мох и доски.

Все родственники вышли на берег проводить Полокто. Все желали ему, женам его и детям здоровья, передавали поклон отцу и братьям.

Гэйе попрощалась с родителями, с сестрой и оттолкнула лодку.

— Смотри, Гэйе, живи хорошо, слушайся мужа, — напутствовал дочь Ливэкэн.

— Когда теперь я тебя увижу… — плакала мать.

Гэйе села на весла, и лодка быстро заскользила по гладкой, будто стеклянной воде. Полокто веселый сидел на корме с коротким кормовым веслом в руке и пел заунывную песню без слов. Когда надоела песня, он задремал. Солнце приятно обогревало спину, бока, но чем выше оно поднималось к зениту, становилось все жарче и жарче. Полокто открыл глаза, поплескал на голову холодной воды и надел шляпу, узкополую, обесцвеченную и такую старую, что никто не помнил, кто и откуда привез ее, кто был ее первым хозяином. Гэйе устала, ныли руки, болели бока, ладони покрылись мозолями. Она обвязала ладони тряпочками, смочила платок холодной водой и накинула на голову. Лодка пересекала Амур. Где-то наверху за островами поднимался черный пароходный дым. Полокто смотрел на этот дым и думал: «Хитрый Пеапон Ворошилин на этом дыме деньги зарабатывает. Какие эти русские хитрые люди, на всем они деньги могут заработать, а нам, нанай, и в голову не придет такое, мы только пушнину, мясо, рыбу продаем. Как мы стали бы жить, если не добывали бы пушнину? Рыба, мясо были бы всегда, а на что купить муку, крупу, сахар, материю на одежду? У русских как-то все хорошо получается, они дрова готовят для железных лодок, лес валят и сплавляют, рыбу солят, на своих лошадях почту гоняют или груз перевозят. Они умеют все делать и за всякое дело деньги получают. Учиться надо у них, присматриваться к ним. Плохо вот только, никак язык их не мог выучить».

Полокто направил лодку наискосок, и ее стремительно понесло мощным течением. Берега бежали назад, будто наперегонки. Высокий черный Малмыжский утес медленно приближался, словно невиданное страшное животное…

В полдень лодка пристала к Малмыжу.

— Сиди в лодке, тебе нечего делать там, — строго сказал Полокто жене, направляясь в село.

Много дней прошло после того, как Полокто избил жену, но до сих пор при воспоминании об ее измене словно что-то обрывается у него внутри, и появляется неукротимое желание вновь ее избить. Полокто не может ее простить, он почти с ней не разговаривает. «А я дурак ее сюда приводил, — думал он, подходя к лавке торговца Салова. — Она сама выбирала себе материи на халат. Теперь кончено! Твоего носа здесь не будет, сука».