Король Королевской избушки

Он стоял, затягиваясь дымком, и слушал молчание деревьев. В одиночестве и тишине он иногда забывал о границах своего тела. Сливаясь в одно целое с Всесущим, он постигал странные вещи — сущность огня: это был скорее некто, чем нечто, но все же не сам живой дух, а скорее дыхание живого духа… Не будучи при смерти, он постигал сущность смерти: это был тот же сон, только пробуждаешься не в утро, а в вечность… Проникая в мысли деревьев, он догадывался, что есть судьба у людей и есть судьба у деревьев. И в чем-то они схожи, помимо того что родятся из семени, сопутствуют друг другу до гробовой доски и становятся тленом. Схожи в том, что и те и другие умеют красноречиво молчать.

Он стоял расслабившись, прислонясь спиной к стволу дерева, пыхтел самокруткой и наблюдал начало жизни не на шутку серьезных молодых пихт.

И вот он уже идет дальше, зорко осматриваясь вокруг, наклоняясь над следами. Вскоре он увидел кукшу, попавшую в капкан, и подле свежие следы соболя. Приманка осталась нетронутой, зверь, видно, не был голоден или его отпугнули трепыхания птицы. Он избавил ее от мучений и повесил на ветку прямо над ловушкой, где уже висела такая же птица. «Все-то они надеются, что им повезет больше, чем предыдущим…» — ворчал он, возясь с птицей. А в это время третья кукша, сидя над самой его головой, ругалась почем зря. Перелетая с дерева на дерево, она провожала его отчаянной бранью. Птица была права. И охотник был прав.

Лощину замыкал крутой склон сопки, по которому он начал «лесенкой» подниматься наверх. Склон сильно занесло, и пробираться сквозь снег было трудно. Остановившись передохнуть у исполинской осины с шершавой, как кожа носорога, корой, он заметил на дне глубокой лощины едва уловимое издали движение. Подождав немного, он разглядел почти метрового зверя, покрытого густым темно-коричневым мехом с желтой полосой по бокам, будто он подпалил себя головешкой. Зверь петлял вдоль лыжного следа, то рыская в сторону, то снова признавая лыжный след самым прямым путем к рыбному прилавку. Но из предосторожности он и вперед не спешил; чуя близость охотника, зверь остановился на бегу и приник к снегу. Он, казалось, знал, что именно ожидание чаще всего приносит успех. И затаился.

«Вот разбойница», — подумал он о харзе, с которой у него были давние счеты. Харза, хищник, каких мало, появилась в его угодьях как наказание прежде суда. Она прореживала здесь пушного зверя, в основном соболя и горностая; она была убийцей до мозга костей, загрызая и просто так, ради потехи. Даже во сне увидеть харзу было для охотника слишком.

Он видел, как терпеливо она затаилась в ожидании. Отбросив мысль достать зверя из-за дерева, он стал подниматься дальше, зная, что харза последует за ним: «Тебе невтерпеж отведать рыбки? Могу предложить еще рябчиков — сегодня ты получишь свою долю», — пообещал он. Поднявшись на вершину сопки, в колонный зал сероствольных вековых осин, он сделал привал; снял бурак, достал оттуда четыре рябчиковых крылышка и срезал в подлеске столько же длинных березовых прутьев. Насадил крылья на прутья и воткнул их в снег на некотором расстоянии друг за другом, наклонив приманку в сторону зверя. Отъехал от последней приманки на расстояние выстрела и спрятался за деревом с подветренной стороны. Ему предстояло долго ждать; да хоть час, хоть день, но от харзы он должен избавиться. Он боялся, что собаки повернут назад, а вместе с ними повернется к нему спиной и его охотничье счастье, — вряд ли собакам поспеть в таком глубоком снегу за более легкой харзой.

Он следил, как длинные тени деревьев отсчитывали часы от полудня к вечеру; взмокшая от подъема спина остыла на морозе, а скоро и застыла. Его лицо приобрело синевато-серый цвет осиновой коры. Ему теперь ничего не оставалось, как выйти победителем либо признать победителем более терпеливую харзу.

Порывистый ветер донес до его ушей далекий злобный лай собак, долетавший сюда с западного склона лощины. «Mustela zibelina», — вычитал он в одном журнале. Он подумал: «Умная, красивая, милая, далекая, недоступная, доступная — свободу только на смерть способная выменять… Я люблю тебя, Мустела, люблю больше всех. Не за то, чего ты сто́ишь, за что тебя любит весь мир шуб и воротников, а за то, чего ты не сто́ишь. Идя навстречу их любви, я пущу тебе прямо в блестящий глаз тусклую свинцовую пулю… Это их, не моя любовь тебя убивает».

Глядя на западный склон и слагая соболю дифирамбы, он заметил харзу лишь тогда, когда она уже приканчивала второе крыло рябчика. Он дал зверю полакомиться третьим и четвертым, а затем поймал голову на мушку и спустил курок.

Это был превосходный самец. «Но уже без того превосходства, с которым он потехи ради губил соболя и горностая». Харзу нужно было тут же освободить от шубы, прежде чем она успеет затвердеть на морозе; но лай псов как-то увял, и он заторопился, чтобы не опоздать на свидание с Мустелой. Она не любила, когда опаздывали; она либо успевала замаскироваться в кроне большого дерева, либо просто уходила, прыгая с дерева на дерево и увлекая собак за пределы слышимости. Он шел плоским отрогом сопки, быстро передвигаясь на своих длинных ногах. Сухой снег взлетал от задников лыж и повисал между осин в снопах солнечного света, словно пыль в кафедральном соборе. Освобождая занемевшие члены и снова давая им нагрузку, он быстро двигался вперед. «Иногда хорошо, — подумал он, — когда у тебя долгая память, а иногда, когда долгие ноги».

Выйдя к лысому склону сопки, он яснее услышал рычанье, храп и даже свистящее дыхание собак. «Скоро, скоро, Мустела, моя смуглянка, скоро я буду… Тебе не стоит с этим спешить, а мне не стоит с этим тянуть». Склон сопки, хотя и свободный от бурелома, был довольно крут и длинен — устраивать здесь скоростной спуск было опасно. И все же он рискнул. Режущий ветер замораживал лицо и вышибал слезы; деревья мчались мимо него вверх. Перед буреломом на дне лощины он бросился набок и полетел через голову. Что-то треснуло, может, ветка? Нет, лыжная палка. Он отыскал ее, отломил кольцо и засунул в бурак. Вместо палки срезал высохшую пихточку и спустился по уклону вниз. Он различал уже дерево, в кроне которого, видимо, сидел соболь. Собак он видеть не мог, их скрывали занесенные снегом карликовые березки, напоминавшие помпоны из заячьих хвостиков на шлепанцах.

Собаки уже успели протоптать вокруг дерева глубокую дорожку, хотя тут играли не в хоровод. Из оскаленных пастей собак были видны разодранные о дерево десны; с кончиков их языков, будто с кисточек, капали в снег красные капли.

Он обошел дерево и убедился, что следы оставил соболь, а не колонок, — на этого собаки лаяли бы с тем же азартом. Это были совсем свежие, большепалые следы соболя, ведущие к дереву из дальнего подлеска. Знакомая дрожь горячей дробью пробежала у него меж лопаток книзу и растаяла в икрах ног. Его большие зеленые глаза засверкали, точно бутылочные донышки на солнце. А меж тем он был спокоен, как бухгалтер, который пока не знает, сходятся его расчеты с действительностью или нет.

Он кружил под этим высоким гладкоствольным кедром то вблизи, то издали, всматриваясь в его густую и непроницаемую, как вихорево гнездо, крону. Похоже, его расчеты с действительностью не сходились.

Скинув тозку с плеча, он выпустил по кроне несколько зарядов, надеясь выгнать соболя из укрытия. Но спугнул только снег, который обрушился в задранные кверху пасти собак. Тогда он решил сделать так, как поступил бы и любой другой охотник на его месте. Он снял лыжи, достал из бурака топор, не широкий, но с тяжелым обухом, и расчехлил его. Скинул варежки, куртку, жилет и, выверив угол, нанес промерзшему дереву первый удар.

Вытирая лоб цветастым платком, он отдохнул немного, затем посмотрел наверх, где в матово-зеленых ветвях, упиравшихся в блеклое зимнее небо, скрывался недоступный плод. Дерево насквозь промерзло и было таким толстым, что топор по сравнению с ним казался перочинным ножиком. Раздражаться или падать духом было для него непростительной роскошью, и он легко сдерживал себя, повторяя в такт взмахам топора: «Мустела, Мустела…»