Из рода Караевых

— Что тут было? Из толпы ответили:

— Марковца словили!

— Вот и погоны его! На груди прятал!

Иван Егорович брезгливо, двумя пальцами взял протянутые ему черные погоны, бросил в лужу. Остановив порывавшегося заговорить Игоря, обратился к толпе:

— Кто из вас меня здесь знает?

Веселый густой бас из толпы:

— Я знаю! Вы товарищ Толкунов, Иван Егорович, председатель революционного комитета!

Иван Егорович кивнул:

— Правильно! Это я и есть. Товарищи, объявляю вам, что этот парнишка, — он показал на бледного как смерть Игоря, — наш парнишка. Я за него ручаюсь. Понятно?!

— Иван Егорович! — произнес наконец Игорь. — Это все жандарм с вокзала подстроил! Он переоделся и усы сбрил, а я его узнал!

— Где он?!

Но жандарма уже не было. И никто не видел, когда и как он успел скрыться.

— Ладно, далеко не уйдет! — сказал Иван Егорович и обратился к притихшим людям: — Разбираться надо, товарищи. Враг у нас хитрый, верткий, смотрите, как вас всех обштопал и утек. А вы в это время с гимназистом в кошки-мышки играли… Заходи, Иго́рь, в ревком ко мне… Ступайте на вокзальную площадь, сейчас митинг начнем!

Он ушел. И снова Игорь посреди возбужденной, гомонящей, потрясенной тем, что произошло, и еще более тем, что могло произойти, толпы.

— Гляди, какое дело: чуть было не пришибли безвинного ученика!

— Спасибо надо сказать красноармейцу этому: не побоялся вступиться.

— А где он?

— Красноармеец? Побег куда-то.

— А вот я сразу подумал, что этот с бритой мордой — форменный бандит.

— Подумал, а сам громче всех кричал и на ученика с кулаками кидался. Усы тебе за это надо выдрать, старый таракан!

— Оставьте, бабы!.. Бабоньки, не надо!.. Караул! Усов лишают!

Крики, смех, шум и гам! К Игорю подошла тетка с семечками, обласкала жалостливым бабьим взглядом:

— Отец-то, мать есть у вас, молодой человек?

— Мать есть, отец умер.

— Сирота!

И насыпала Игорю полный карман семечек.

— Я завсегда на этом угле стою. Будете гулять — заходите угощаться!..

…На вокзальной площади яблоку негде упасть. Иван Егорович говорит речь, стоя на тачанке. Вот густой бас затянул «Интернационал», и вся площадь подхватила. Поют стройно, величественно. А ведь больше двух лет здесь не звучал пролетарский гимн!

Кто-то сжал локоть Игоря.

Он оглянулся. Красноармеец в белой папахе с красной лентой — его спаситель — прошептал на ухо:

— А ты чего не поешь, товарищ?

Смутившись, Игорь ответил тоже шепотом:

— Я слов не знаю!

— Надо, брат, выучить! Подвигайся ближе и повторяй за мной.

Игорь подвинулся. Плечо его коснулось плеча красноармейца.

— Слушай и подхватывай.

Звонкий, чистый тенорок ручейком вливался в поющую площадь, четко выговаривая слова:

Он подмигнул Игорю, и уже вдвоем, вместе со всей площадью, бесповоротно и грозно они грянули:

ИЗ РОДА КАРАЕВЫХ

Часть первая

ВЫБОР

Когда человек молод, ему кажется, что у него нет прошлого, а есть только настоящее. И будущее!

Его утлую лодчонку несет на своем хребте непостижимая река времени, и неизвестно, что ждет пловца за первым же ее поворотом, а он знай себе плывет и плывет, не оглядываясь.

Поручик Караев плыл, не оглядываясь. Может быть, не на что было ему оглянуться? Нет, было! Был застывший в четкой неподвижности строй юнкеров, были парадно сверкающие люстры актового зала, был серебробородый генерал с отечными подглазьями, начальник училища, отечески басивший:

— Юнкера, поздравляю с досрочным производством в офицеры, с милостивой телеграммой монарха. Уверен, что в ратных делах покажете пример доблести и бесстрашного служения царю и отечеству! Ура!

Молодые глотки громово рявкают в ответ свое многоголосое «Ура!», и хрустальные висюльки парадных люстр отзываются на звуковую волну тоненьким печальным позваниванием.

Ничего этого уже нет! Ни серебробородого генерала, ни царя, ни доблестных ратных дел, поскольку фронт рухнул, как подгнившее в сердцевине дерево. Есть только отечество — бывшая Российская империя, Россия, матушка Русь и… как там еще?! Изнемогшая, измученная неудачной войной, разрухой в тылу, потрясениями революции. И есть он, поручик Сергей Караев, сын полковника Петра Георгиевича Караева, убитого под Мукденом еще в русско-японскую. Из предков поручика никто постельной смертью не умирал: прапрадед — офицер-гренадер — погиб в бою с конницей Мюрата в 1812 году, прадед пал смертью храбрых от английского ядра под Севастополем, дед — скобелевский офицер — от турецкой пули под Плевной.

На голове у их потомка защитного цвета фуражка с темным овалом на месте содранной офицерской кокарды, на плечах шинелишка солдатского сукна (складно, впрочем, пошитая), продутая и промороженная насквозь свирепыми эрзерумскими ветрами. На гимнастерке под шинелью Георгиевский солдатский крест — тот, что давали офицерам за личную храбрость в бою. А в нагрудном кармане шинели — завернутые в марлю погоны с одним просветом и тремя звездочками. Он при шашке, на поясе в кобуре верный друг — наган.

В дорожном документе поручика сказано, что он уволен в отпуск для отдыха после ранения и направляется к семье в станицу Софиевскую на Кубань. Документ составил и подписал командир полка — добрая душа! — полковник Закладов. Вручая его поручику, сказал:

— Берите, поручик, и улепетывайте на законном основании! Правильно сделали, что сняли кокарду и погоны, чтобы христолюбивых гусей не дразнить по дороге. Да хранит вас аллах от сыпняка и от солдатских самосудов!

Глядя на осунувшееся, желтое от частых малярийных приступов лицо командира, любя и жалея его, поручик спросил:

— А как вы сами думаете жить дальше, Евгений Андреевич?

Полковник усмехнулся невесело:

— За нас начальство думает! Но вообще-то… капитаны с тонущих кораблей сходят, как известно, последними… если, конечно, хотят и могут сойти! Ну, ладно, давайте-ка лучше выпьем с вами отвальную парочку, поручик!

Достал из ларца, стоявшего на колченогом столике в его землянке, две серебряные стопки, из настенного шкафчика — бутылку водки, налил вровень с краями.

— За вас, Сергей Петрович. Вы были одним из моих лучших офицеров. Будьте живы, здоровы и счастливы!

Выпили. Командир закусил водку порошком хинина, поручик — рукавом шинели. Истово, троекратно расцеловались. Через два часа поручик Караев должен был покинуть расположение полка, в котором прослужил всю войну, впоследствии названную историками первой мировой империалистической. В последнюю минуту к нему в землянку зашел штабс-капитан Окунев, один из немногих офицеров, еще не оставивших под разными предлогами разложившийся, как считали наверху, в штабах, полк. Кривя рот — результат старой контузии, — сказал:

— Пришел попрощаться. Уезжаешь, значит, Сергей?

— Уезжаю, Юра! Спасибо Закладушке — отпустил.

Штабс-капитан понизил голос: