Избранные произведения в трех томах. Том 1

Но проекты почему–то были забыты, странички недописанного учебника покрывала пыль. Маргарита Николаевна вела скучное существование домашней хозяйки. Николай, неожиданно — не по его годам и опыту — поднявшийся на столь высокую должностную ступень, стал еще заносчивей, хвастливей, дружеские вечерние беседы у него с Маргаритой Николаевной кончились; вообще вся дружба кончилась. Когда она напоминала ему о проектах, он кривился: «Все это мальчишеские затеи, глупость». Если говорила, что тоже хочет работать, смеялся: «Какой из тебя работник! Я — и то… Трудностей сколько. Нужен мужской ум, хватка, а у тебя…» И он, как–то обидно–пренебрежительно растопырив пальцы, помахивал рукой возле своего уха.

Все мечты уходили в прошлое. Маргарита Николаевна стала матерью, началась стирка пеленок; их запах, крик девочки раздражали Николая: «Невозможно работать! Нельзя отдохнуть!..»

Кончилось же все тем, что его сняли с работы за развал хозяйства, а когда Маргарита Николаевна предложила уехать в колхоз или в МТС агрономами на участок, он только усмехнулся: «И будем жить на пятьсот рублей в месяц! Извини, пожалуйста, но рай с милой в шалаше бывает только первые четыре недели. Дальше уже нужна прочная непротекающая крыша и хорошие деньги». Он уехал искать эти деньги в Ленинград, где–то что–то преподавал, потом переселился в Ташкент, потом стал администратором театра в Белостоке. А она ушла в колхоз «Расцвет» агрономом.

Так ею был найден и утрачен герой, которого она предпочла Виктору Цымбалу. Гордая, она, конечно, не признавалась себе в том, что жалеет о так неудачно сложившейся жизни, о том, что оттолкнула Виктора и ушла за Чепиком. Она с увлечением работала в колхозе, о прошлом старалась не вспоминать. Это ей удавалось неплохо. Только старик отец, всю жизнь мирно проживший безвыездно в одной квартире, в Ленинграде, и двадцать лет — до пенсии — прослуживший бухгалтером в одном и том же банке, говорил иной раз, понимая ее состояние: «Человек должен пройти все огни и воды. Не огорчай себя, дочка. После бурь бывает затишье».

— Что же ты молчишь? — спросил Цымбал, не подозревая даже, какие воспоминания вызвал он своим вопросом о техникумовской теплой плите.

Маргарита Николаевна отломила веточку ракиты и бросила ее в пруд. Закачались, запрыгали отраженные там блестки ранних звезд, плеснул широким хвостом всплывший возле самого камня старый рак, шумно вспорхнула задремавшая было пичуга на противоположном берегу.

— Виктор, — сказала Маргарита Николаевна, когда звезды снова неподвижно улеглись на дно, — где твоя жена?

— Жена? — ответил он, помолчав. — Есть жена.

— Я и не сомневаюсь, что она у тебя есть. А вот где она, где? Вот о чем я спрашиваю.

— Она?.. На Урале. Где же еще! Со школой вместе.

Маргарита Николаевна вздохнула и усмехнулась.

— Какие вы все заботливые! Кого ни спроси теперь, где его жена, отвечают: эвакуирована, — и довольны, а чем? Скажите пожалуйста какая доблесть! И вас всех, и их я совершенно не понимаю. Как можно было бежать, оставив на неизвестность, — ну, не будем говорить громких слов: любимого, — а просто близкого человека? — Она недоуменно пожала плечами. — И как вы, которые так много говорите о долге, первое, что сделали, — поспешили отправить своих жен в безопасные места. Без любви вы живете все, и все вы мелкие людишки. Вот что!

Резко встав, Маргарита Николаевна оскользнулась и чуть было не упала в воду, но Цымбал успел ее подхватить. Стараясь удержаться вместе с нею на камне, он невольно прижал ее к себе, тонкую, худую, вырывающуюся.

Потом она прошла по берегу несколько шагов, и из темноты Цымбал услышал ее голос:

— Виктор, ты, пожалуйста, не думай. Той, которая на Урале, я зла не желаю. Нисколько не желаю. Дай бог, чтобы она была всегда счастлива.

4

Долинину тоже, конечно, было известно, что немцы не оставили мысли о новом штурме Ленинграда. В кругу Преснякова, Терентьева, а иной раз и полковника Лукомцева, нет–нет да и навещавшего теперь долининский подвальчик, секретарь райкома нередко сиживал над картой. «Сражение возможно, — рассуждали они тут, — но успеха немцы не добьются. Только изведут свою живую силу, сколько бы они ее ни подбрасывали».

А что противник подводит к Ленинграду новые войска — в этом сомнения не было. На некоторых участках фронта у него появились горно–егерские бригады, какие–то ударные части из Крыма; пришла «Голубая дивизия» испанцев; под Урицком разведчики захватили «языков» из квислинговского легиона; пленные рассказывали, что в Красное Село среди лета приезжал сам Квислинг и держал перед соотечественниками речь. Повод для речи был тот, что легионеры, дескать, выражают недовольство немцами — плохо кормят и мало платят.

Преснякова, который рассказывал об этом, перебил Терентьев:

— Полное скопление языцей. Передерутся. Не будет у них ладу.

— Такой надеждой льстить себя не следует, — заметил Лукомцев. — Скопление языцей, как вы говорите, это верно. Но нельзя же забывать, что под Ленинградом в основном–то собраны лучшие немецкие войска.

— Что ж, товарищ полковник, — Терентьев нахохлился, — не хотите ли вы сказать, что они могут затеять что–нибудь решительное?

— Как понимать это — «решительное», — несколько подумав, ответил Лукомцев. — Они очень решительно наступали на Ленинград и минувшей осенью. Но в решении вопроса о Ленинграде не только они, а и мы с вами, к великому их огорчению, принимали, принимаем и будем принимать участие. Однако быть готовым надо ко всему.

— Эх, пропадут наши с тобой огороды, Яков Филиппович! — сказал Терентьев. — Зря мы тут старались: сажали, сеяли.

— Ну, до огородов–то постараемся немца не допустить, — ответил ему Лукомцев с улыбкой. — А сами мы, солдаты–ленинградцы, народ аккуратный, цену морковке знаем, побережем ее. Начальник штаба у нас в дивизии утверждает, что в данной обстановке овощи приравниваются к боеприпасам. Мы ведь тоже огородик развели. Кстати, как мои орлы — помогли вам с ремонтом?

— Хорошо работали, — сказал Долинин. — Ремонт тракторов провели вполне прилично. Только вот недавно немец снова несколько машин повредил. Почему–то усиленно стал бить по колхозу.

— Потому что и он расценивает овощи как боеприпасы! — Лукомцев многозначительно поднял указательный палец: Вы там, в колхозе, замаскируйте все, что возможно. Не поля, конечно, а тракторы. Не держите их на открытом месте. Вышки все снесите. Немец видит их.

Терентьев принялся ругать равнину, которая просматривалась немцами из края в край.

— В лесу бы воевать, — сказал он мечтательно. — Хорошо там, тихо.

— А главное — тетерева!.. — Долинин подмигнул.

— Какие летом тетерева? — Терентьев только руками развел. — И не напоминай мне о них, не сбивай меня с пути, Яков Филиппович. Дал слово, и точка!

Лукомцев рассматривал карту, разостланную на столе, поглаживал ладонью бритую голову.

— Да, — сказал он, — будем еще драться и в лесу. Однако ехать мне пора, засиделся. — Он дружески попрощался со всеми и, уже выходя, добавил: — А знаешь, Яков Филиппович, Черпаченко планчик–то твой все–таки поддерживает. Кое–что из него он присвоил и разрабатывает. Не обижаешься в смысле лавров?

— Обижаться не обижаюсь, — ответил Долинин, — но если веночек получите, пришлите пару листиков!

— Каких листиков? — полюбопытствовал Терентьев.

— Обыкновенных, лавровых, с помощью которых когда–то чествовали героев, — объяснил ему Долинин.

— А на кой нам чужие? У меня их своих двести граммов, Яков Филиппович, — отозвался из–за перегородки Ползунков.

— Да что ты! — не удержался от смеха Пресняков. — Полфунта лавров! И в древнем Риме позавидовали бы тебе, Алешка!

— Не смейтесь, товарищ начальник. С Яковом Филипповичем и на месяц этого не хватит. Ему во все сыпь перец, лавровый лист. Был бы уксус — давай и его.

— Свирепый, значит, мужчина!

— Не без этого!

Едва проводили Лукомцева до ворот, где его ожидала машина, едва возвратились в подвал, как: шумно звякнули стаканы на столе, а за перегородкой сорвалась с гвоздя сковородка. Весь дом вздрогнул.