На сопках Маньчжурии

Юдзо произнес эти слова так громко, что они пронеслись над оврагом, и птица, сидевшая на кусте по ту его сторону, настороженно повернула голову. Маэяма полузакрыл глаза, стараясь запомнить каждое слово, против которого в обычное время он возразил бы целой речью.

— Кому будет сладко от нашей победы? Нашим крестьянам? Мы говорим теперь, что их слишком много и им негде жить. Но не о них мы заботимся. О крестьянах и о том, как к ним надо относиться, сказал еще первый Токугава: «С крестьянина нужно взыскивать так, чтобы он не мог жить, но и не умирал». Советую вам запомнить это изречение. Ибо японские крестьяне прежде всего японцы — и вот каково отношение к ним! Вы это терпите, я терпеть не могу. Вы, может быть, думаете, что сюда, в Маньчжурию, после победы придут японские крестьяне? Не придут. У них на родине достаточно земли, которую только нужно им предоставить…

Маэяма кивнул головой. Он вспомнил Кацуми, разговор с ним накануне ляоянского сражения. И почувствовал удовлетворение оттого, что жизнь Юдзо, полная ошибок, неправильностей и преступлений, скоро будет завершена, и завершена так, как того требуют законы японской чести. Маэяма первый донес генералу Ниси о проступке лейтенанта Футаки. Этого Юдзо не знает, он не поинтересовался, он подозревает своих сослуживцев… Очень хорошо, пусть и этот подвиг Маэямы останется в тайне, от этого он станет более совершенным.

— Простите, я прерываю ваши размышления: но разве об этом стоит сейчас говорить? Солнце садится. Пойдем посмотрим, как оно садится. Я нашел в ляоянском саду около старой башни удивительное дерево. Я долго стоял перед ним…

— Я хочу все твердо знать, — задумчиво возразил Юдзо. — Ведь за то, что я знаю правду, я понесу наказание.

Поздно вечером, когда уже ушел Маэяма и когда все мысли были приведены в порядок, Юдзо написал нежное, немногословное письмо Ханако, чтобы знала она все, что произошло с ним. В записке к Маэяме он просил лейтенанта исполнить его последнюю просьбу: разыскать девушку и передать ей письмо. Потом надел мундир и вместе с Ясуи отправился на поминальную службу.

Поминальное богослужение происходило на том форту, который Куропаткин во время ляоянского боя выбрал своим местопребыванием. Бонсан Тойяма собственными руками соорудил жертвенник, и он был не что иное, как простой русский стол, найденный в одной из фанз. Тойяма покрыл его белой скатертью, а над ним на сосновой ветке прикрепил изображение Амида-Будды, милосердного Будды. Солдаты принесли ящички с золой. Ладан для курения лежал на лакированном столике.

Жертвенник поставили так, что он был обращен к месту боев под Ляояном и к Порт-Артуру, где продолжала литься японская кровь.

Солнце село. Солдаты стояли рядами вокруг жертвенника. Тускло горели свечи.

Юдзо поднялся на бугор, откуда он все отлично видел. Он увидел генерала Ниси и своего отца, стоявшего с опущенной головой: сегодня служение в честь героев, павших за императора! И во всей японской армии только один недостойный человек — его сын!

Медленно в неподвижном воздухе горели свечи; жужжали комары и мошка; ива, росшая неподалеку, опустила в теплом сумеречном воздухе свои ветви.

Тойяма читал молитвы, то повышая голос, то понижая. Когда он кончил, Ниси, в черном мундире, который он надел во время ляоянских дней для того, чтобы выделяться на поле боя и бесстрашием своим увлекать солдат, — подошел к жертвеннику, зажег курительные травы и низко поклонился павшим.

— Вы исполнили свой долг! — троекратно повторил он, приняв из рук Тойямы кадило, и покурил ладаном.

И все офицеры вслед за ним подходили к жертвеннику, брали кадило и кадили на ляоянские поля, ставшие могилой многих японцев. Юдзо подошел последним. Он хотел отдать этот долг бедным людям, погибшим во цвете лет, и вместе с тем ему казалось, что он приносит жертву как бы и себе самому…

Думал ли он когда-нибудь о подобном конце, когда учился в Америке, когда жил в России, когда слушал проникновенные слова Ивана Гавриловича?

Он взял кадило из рук священника, бросил щепоть ладана, голубоватый дым поднялся к его лицу.

Утром состоялся суд. В комнате импани, где заседали судьи, было тихо и торжественно, как бывает всегда, когда открываются поступки человека, преступившего границы дозволенного. Подсудимый не отрицал вины.

Свидетель лейтенант Маэяма был немногословен, но капитан Саката долго говорил тихим, выражающим ужас голосом о преступлении Юдзо; кроме того, он сообщил о себе: он, Саката, не мог ни есть, ни пить, ни спать, пока не донес о преступлении лейтенанта, усомнившегося в божественности тенно!

Приговор был вынесен тут же. Затем было объявлено решение по ходатайству генерала Футаки, который просил разрешить его сыну, потомку древнего княжеского рода, произвести обряд сепуку не так, как это практикуется сейчас, а согласно старинному ритуалу, имевшему место последний раз в 1870 году.

Суд удовлетворил просьбу генерала.

Выслушав приговор, Юдзо низко поклонился судьям и поблагодарил их за справедливое решение.

Он вышел на улицу. В самом деле, вот и вся человеческая жизнь!

Неодолимо захотелось иметь рядом с собой Ханако. Ни о чем бы они не думали… Времени до вечера очень много, они шли бы по дороге, разговаривая друг с другом о пустяках. Мир настолько чудесен, что самые вздорные пустяки приносят счастье… Но рядом был только Маэяма, и Юдзо сказал:

— Исполните мою просьбу, пришлите ко мне Кацуми.

… Когда Кацуми вошел во дворик, Юдзо взял его под руку и провел за глиняную стену, опоясавшую усадьбу. Внизу, в распадке, уже пряталась тень, птицы суетились в кустах…

Офицер и солдат спустились в овражек, потом поднялись по тропке на противоположную сторону и зашагали в поле.

— Все-таки, Кацуми, жизнь великолепна. Я особенно это чувствую сегодня. Не печальное я вспоминаю, а радостное, Я вспоминаю парк Хибия в такой же, как сегодня, светлый день, когда он залит солнечными лучами. Вы знаете, наука не признает красоты. По ее мнению, существуют лишь физические явления, одни из которых человек называет красотой. Но я вот что думаю по этому поводу: красота существует независимо от того, хочет того человек или нет. Не правда ли, человек принадлежит жизни и его восприятия есть закон той же жизни?

Кацуми кивнул головой.

— А вот мой друг и доброжелатель Маэяма не кивнул бы головой. Он думает, что человек совершенно независим от мира и приходит сюда для свершения правильных или неправильных дел. Он не интересуется, связаны ли между собой как-нибудь иначе человек и мир. Впрочем, оставим Маэяму. Жить ему тоже не сладко.

Вокруг было уже поле, широкое, до самых западных увалов. Над полем поднималось нежнейшего синего цвета небо, и с ним трогательно сочетался золотисто-красный гаолян. Пыль на дороге была мягка, и легкий ветер то поднимал ее, то свивал в косу и гнал, живую, струящуюся, по дорожке.

Крестьяне в остроконечных соломенных шляпах, с голыми до колен ногами двигались вдоль поля и не смотрели на японцев.

Дорога сначала шла прямо, потом поворачивала. Должно быть, большое удовольствие идти так по дороге день за днем, а дорога будет вести тебя и вести…

На душе у Кацуми было скверно: уходит из жизни хороший человек! Да, он совершил преступление: кроме воинского долга почувствовал в себе долг человека! В европейской армии за это преступление его расстреляли бы, в японской — он сам покончит с собой. Трудно жить человеку на земле… Но когда-нибудь настанут другие времена. И, думая об этих других временах, он стал говорить о жизни, о том, как он жил в Токио, как боролся, о людях, которые были вокруг него… Даже девушки!.. Вот, например, его двоюродная сестра Ханако-сан…

Юдзо слушал, не прерывая. Ляоян был уже далеко. Как хорошо, что далеко этот неприятный город!

— Даже девушки? — спросил он наконец. — Ханако-сан?.. — Глаза его засияли от невозможной надежды… — Ханако-сан?!

Из кармана кителя он вынул бумажник, из бумажника фотографию и протянул Кацуми.