На сопках Маньчжурии

Постепенно выяснилось, что эвакуации Мукдена не будет, что сдавать его не будут и силы для нового генерального сражения будут собирать не под Харбином, а под Мукденом. Выяснилось, что японцы пока только в Ляояне и о дальнейшем продвижении не думают. Все стали успокаиваться.

Эти дни Нина жила мучительно. На тысячи ладов звучала в ней одна мысль: разве он не должен был прежде всего броситься к ней? Почему же его до сих пор нет? Неопределенное положение — и начальство не отпускает?

Если есть ад, вероятно, в аду будут именно такие муки.

… Логунов увидел Нину возле палатки. Она была в своем сером платье с красным крестом на груди… И, как это иногда бывает, Логунов узнал ее и вместе с тем не узнал. Что-то новое появилось в ней, и это новое было настолько примечательно, что он остановился и не решился сразу ни подойти, ни окликнуть ее.

Но она сама увидела его. На одну минуту она застыла с поднятыми вверх руками, в которых держала какие-то коробочки и свертки. Нестерпимо вдруг побледнела, коробочки и свертки посыпались на землю, и Логунов, забыв все на свете, подхватил ее и прижал к себе…

— Коля! Коля!..

Больше она ничего не могла сказать, но больше ничего и не нужно было.

В Мукдене на свое место в полк неожиданно для большинства офицеров вернулся Ширинский. Рассказывали, что Куропаткин в последнее время приходил в ярость от одного имени Штакельберга, виновного, по его мнению, в поражении на правом берегу Тайцзыхэ, и поэтому не утвердил приказа об отстранении Ширинского.

Ширинский вернулся в полк, и палатку ему разбили недалеко от офицерского собрания в густом саду под старой сливой.

Логунов пошел к командиру полка просить разрешения на брак.

— Полковник ужинает, — сказал Павлюк и скрылся за палатку.

Оттуда через некоторое время донесся звон самоварной крышки и постукивание трубы.

Логунов стоял под сливой, рассматривал ее серую бугристую кору, плотный лист и чувствовал себя отвратительно. Ширинский ужинал долго. Потом денщик пронес к нему самовар, и Ширинский тоже долго пил чай. Наконец Павлюк выглянул из палатки и сказал:

— Заходите, зовет.

Ширинский сидел на складном стулике, широко расставив ноги, и набивал табаком трубку. Он не пригласил поручика сесть; зажигая спичку, спросил:

— Ну-с, что угодно?

От вида полковника, от его тона Логунов сразу потерял надежду на благополучный исход своей просьбы, и, как это иногда бывает, ему самому просьба показалась вдруг совершенно неубедительной.

— Мне, господин полковник… у меня, господин полковник, так сложились обстоятельства… что мне нужно жениться. — И тут же он подумал, как это он мог сказать так глупо: «сложились обстоятельства».

Ширинский вынул трубку изо рта, посмотрел на вишневый чубук с янтарным мундштуком, и худое лицо его точно еще похудело.

— Так, — сказал он, — именно так… От вас этого только и можно было ожидать.

Логунов стоял вытянувшись. Он чувствовал, что отяжелел, как бы ушел в землю. Кровь бросилась в лицо.

— Вы уже не в первый раз надоедаете мне своими глупостями. — Ширинский помолчал, смотря Логунову в переносицу, и наконец сказал то, чего ожидал Логунов: — Нашли время, поручик, жениться! Офицерам сказать стыдно: поручик Логунов решил жениться! Что вы — мальчик, которому приспичило? Так у вас сложились обстоятельства! Что это за обстоятельства? Девками занимаетесь, поручик! Вместо того чтобы службой заниматься, обстоятельства создаете?!

Ширинский опять стал смотреть Логунову в переносицу.

— По госпиталям, наверное, шляетесь. Мало вам вольнопрактикующих особ. Кому это вы обстоятельства создали — сестричке?

— Господин полковник, — неповоротливым голосом проговорил Логунов, — моя невеста — дочь подполковника Нефедова. Я неправильно выразился, и вы, сообразно моему неправильному языку, неправильно поняли меня.

— Если дочь подполковника Нефедова — ваша невеста и я неправильно вас понял, пусть ждет. Кончится война — сыграете свадьбу. Можете идти, поручик, и дам вам раз навсегда совет: не имейте привычки беспокоить командира полка по всякому вздору. Вам сколько лет? Двадцать три года? До двадцати семи подождете. Есть офицерский обычай. Ведь вы офицер, а не из запаса. Кроме того, война, и вы можете пасть на поле брани. Незачем плодить вдов. Командиру батальона передайте, что я не одобряю его благосклонного отношения к вашему рапорту.

Логунов уходил от командира по сливовому саду. Как назло, идти нужно было по открытой дорожке, и он все время чувствовал на своей спине взгляд Павлюка, который, конечно, слышал весь разговор и теперь по всему полку разнесет позор поручика.

А Нина не сомневалась, что все будет благополучно. Она не предполагала, что кто-нибудь по какой-нибудь причине может помешать ее счастью.

У нее не было ни фаты, ни подвенечного платья; надо было сделать хоть простенькое. Лазарет стоял за городом, и, не сомневаясь в том, что свадьба через несколько дней, она отпросилась у Петрова за покупками.

Солнце сияло, и земля сияла. Красноватые поля гаоляна перемежались с дубовыми и вязовыми рощами и то поднимались на холмы, то спускались в пологие просторные равнины. Она ехала без зонтика в двуколке. Солнце опаляло лицо, жгло плечи сквозь платье.

Невысокие горы синели на востоке. Стаи облаков, собрались над ними. И от этого неба, облаков, золотисто-красного гаоляна, от дороги, которая извивалась среди зеленого мира, она снова испытывала ощущение чего-то твердого, верного, несомненного. Это была жизнь, трудно объяснимая, трудно постижимая, но несомненная. Нина подумала с великим облегчением, что самое главное — это то, что жизнь есть, и она, Нина, живет, и другие живут. Да, самое главное — жизнь.

Вспомнила, как покидали Ляоян. Когда они перебрались через Тайцзыхэ, сгущались сумерки. Горела станция. Влево от нее чернел притаившийся китайский город. Между станцией, городом и подводами лазарета, медленно поднимавшимися по дороге, лежала черная бездна, в которую то и дело врывались блики пожаров. Далеко правее зажигал бивачные огни 1-й Сибирский корпус. И эти спокойные привычные огни создавали тогда странное впечатление. Японцы упорно обстреливали домик Куропаткина, полагая, что командующий русской армией все еще там. И даже эта мрачная картина, жившая в ее памяти, показалась ей теперь картиной жизни — пусть неправильной и страшной, но все же жизни.

Она почувствовала себя хозяйкой этих степей и гор, теплого ветра и облаков. Она увидела тополь и около него двух диких голубей, увидела полевую крысу, спокойно трусившую между камней. Как все хорошо, как все хорошо!

Лошадь, лохматая, низкорослая маньчжурка, бежала все дальше и дальше. Васильев сидел на сене, лихо спустив на ухо бескозырку, высматривая ручеек или фанзушку, при которой мог бы оказаться колодец. Но не было ни ручейка, ни колодца. Так и доехали до города.

Она удивилась количеству русских. Всюду и везде были русские. Над китайскими харчевнями, вместо бумажных медуз, шевелились от ветра черные сатиновые вывески, написанные по-русски: «Ресторан». Кителя и сюртуки многочисленных штабных мешались с простыми рубашками строевиков. Некоторые проезжали верхом, но иные пользовались рикшами. Колясочки катились под зонтами и без зонтов, ловко огибая груды товаров; офицеры сидели с важными бесстрастными лицами, отдавая друг другу честь.

Нина оставила Васильева варить чай на просторном дворе, где уже расположились другие солдаты, а сама пошла разыскивать нужную лавку.

По сторонам улицы, у домов, двигались караваны верблюдов. Мулы, лошади и коровы тащили двухколесные повозки. У лошадей кокетливо были обстрижены хвосты и гривы, на морды спущены красные помпоны. Огромные деревянные трехспицные колеса скрипели, китайцы хлопали бичами и кричали.

Посреди улицы, по мощенной камнем пешеходной тропе, шли прыгающей походкой носильщики с корзинами, водоносы с банками воды, почтенные китайцы в длинных шелковых халатах, менее почтенные — в синих и черных куртках, в шапочках и без шапочек, но все в мягких матерчатых туфлях.