Его семья

Он еще вчера написал заявление об уходе и через Тоню передал редактору.

Горбатюк знал, что Петр Васильевич не захочет отпустить его, так как в редакции не хватало опытных работников. Но вместе с тем Яков настолько сжился с мыслью об отъезде в другую область, что не мог себе представить дальнейшей работы здесь, тем более, что его не утвердили ответственным секретарем.

Поэтому он шел к вызвавшему его редактору с твердым намерением во что бы то ни стало добиться увольнения.

Петр Васильевич был один. Подойдя к столу, Горбатюк остановился, заложил руки за спину.

— Садитесь, Яков Петрович, — пригласил редактор с таким мирным видом, будто между ними ничего и не произошло.

Горбатюк молча опустился в кресло.

— Решили, значит, бежать, Яков Петрович? — спросил Петр Васильевич, взяв в руки его заявление.

— Да, решил.

— А вам не кажется, что вы совершаете большую ошибку?

— Не кажется… Тем более, что мы теперь уже не сможем работать вместе…

— Вы о том разговоре? — нисколько не обиделся редактор.

— О чем же другом…

— Да, я сказал все, что думал о вас, хоть и знал, что вы рассердитесь на меня. Конечно, можно было бы смолчать, тем более, что мы не работали бы вместе… Но я высказал свое мнение. Вас нельзя сейчас посылать на почти самостоятельную работу. Нужно обождать… А скажите мне, Яков Петрович, что сделали бы вы на моем месте?

— Петр Васильевич, я думаю, что после всего этого вам следует просто отпустить меня, — уклонился от прямого ответа Яков. Он уже не раз сталкивался с железной логикой этого человека и знал, что, если разговор будет продолжаться, редактор сумеет переубедить его. Поэтому, чтобы отрезать все пути к примирению, повторил: — Я считаю, что мы не сможем теперь работать вместе…

Редактор вышел из-за стола, пересел поближе к Горбатюку.

— Видите ли, Яков Петрович, — мягко сказал он, — я мог бы наговорить вам сейчас кучу глубоко принципиальных и очень правильных вещей. И о служебном долге, и о партийной совести, и о том, что остаться здесь — дело вашей чести… Да вы и сами не хуже меня знаете все это! Скажу лишь одно: если вы будете настаивать, я, конечно, не стану удерживать вас. Но мне будет очень больно, что вы не поняли меня, что человек, который стал для меня дороже всех в редакции, уехал отсюда моим врагом… Ведь мы хорошо работали с вами, Яков Петрович! Помните, как мы приехали сюда и вдвоем начали выпускать газету?

Задушевный голос Петра Васильевича успокаивающе подействовал на Горбатюка, и раздражение его стало утихать. В нем уже не было обиды, а только та душевная размягченность, которая иногда наступает после крайнего возбуждения.

— А где я теперь буду работать? — спросил он. — Секретарем меня не утвердили… Да я и сам теперь отказался бы, если б даже предлагали остаться…

— Это легко устроить, — повеселел редактор. Он откровенно обрадовался, что Яков уже не настаивает на своем увольнении. — Тем более, что к нам направляют двух выпускников партийной школы. Один из них — довольно способный парень. Попробуем его — в секретари, а вас — на отдел культуры.

— Кушнир там останется?

— Да, останется с вами.

— А куда вы думаете Москаленко? — вспомнил Яков своего попутчика. — Дайте мне. Все равно кому-то нужно будет учить его.

Петр Васильевич подумал и кивнул головой в знак согласия.

Разговор был окончен. Можно было бы и уходить, но Яков все еще сидел. Ему уже казалось, что он слишком быстро согласился на предложение редактора и тот не поверит теперь в искренность его прежнего намерения. Поэтому Горбатюк не забрал своего заявления об увольнении, а лишь сказал:

— Я еще подумаю, Петр Васильевич…

В приемной он увидел Леню, ожидавшего вызова редактора, и не выдержал:

— Будешь у меня работать! В отделе культуры…

Увидев, какой радостью загорелись глаза юноши, Яков окончательно утвердился в своем новом решении.

XXIII

На следующий день Горбатюк пришел на работу в двенадцать часов.

Перед тем он ходил за город, в один из небольших, мало посещаемых парков. Здесь не было ни посыпанных песком дорожек, ни беседок, ни даже скамеек. В парке росли сосны, березы и клены. Было очень рано и очень тихо. В небольших овражках все больше светлели тени, и чистые лучи утреннего солнца пронизывали воздух, пахнущий росой и зеленью. Стыдливые березки, похожие на юных девушек, старались прикрыть тонкими ветвями свои излучающие белый свет стволы. Стройные сосны стремительно тянулись ввысь, купая гордые кроны в прозрачной небесной лазури. Приземистые клены деловито ловили в широкие ладони солнечные лучи и совершенно не замечали своих соседок-берез.

Нигде так не чувствовалось мудрое спокойствие природы, как в этом заброшенном уголке. На фоне этих деревьев, этого воздуха, этой игривой смены теней и солнечных пятен, на фоне спокойной и ласковой тишины все, что волновало и мучило Якова, казалось мелким и несущественным.

Удивительное настроение овладело им. Ему уже казалось, что он — не Яков Горбатюк, а какой-то другой человек. И не был этот человек ни злым, ни добрым, не было у него ни дум, ни желаний, не знал он ни сомнений, ни обид, ни страха, ни разочарований — был спокоен, как эти деревья, и каждым нервом своим воспринимал величественную тишину природы…

На работе же Якову пришлось немало понервничать.

Все началось с проверки почты. Даже не с этого, а с опоздания Людмилы Ивановны. Она прибежала лишь в половине первого, красная и запыхавшаяся, и сразу же упала на стул.

— Ух, и жара же! — замахала она платочком.

Яков ничего не сказал, хоть ему и следовало сделать ей замечание за опоздание.

— Людмила Ивановна, давайте посмотрим, что у вас есть, — предложил он. — В каком состоянии письма?

— Они все у меня, — ответила Кушнир, роясь в небольшой сумочке. — Клименко вообще не занимался письмами, а поручил мне…

— Ладно, ладно… — перебил ее Горбатюк, который вообще не любил, когда при нем кого-нибудь ругали за глаза. — Давайте сюда все письма.

Людмила Ивановна стала еще торопливее что-то искать в сумочке, наконец, вытряхнула все ее содержимое на стол. По столу покатились мелкие деньги, пуговицы, какие-то баночки…

— Ой, Яков Петрович, я ключ дома забыла! — призналась она, смущенно глядя на свое имущество.

— И часто с вами такое случается? — язвительно спросил Горбатюк.

— Часто… Ой, бейте меня, дуру! — с таким растерянным видом воскликнула Людмила Ивановна, что Яков не мог не рассмеяться.

— Бегите сейчас же за ключом, но чтоб это было в последний раз. Ключ, пока вы не приучитесь к большей аккуратности, буду держать у себя.

Леня, который пришел раньше всех, тихо сидел в уголке. Стола он еще не имел, обещали сегодня поставить…

На этот раз Людмила Ивановна прибежала без сумочки, зато с ключом. Быстро открыла ящик, выгребла из него кучу небрежно сложенных, измятых писем.

— Почему вы не завели на них папки? Ведь можно было взять в секретариате! — укорял ее Горбатюк, перебирая письма. — Это что, все неиспользованные?

— Нет, часть уже использована, а часть подготовлена к печати.

— Откуда это видно?

Кушнир не ответила.

— А где те письма, на которые нужно ответить?

— Все тут.

— Покажите, пожалуйста.

Людмила Ивановна отобрала добрый десяток писем и положила их отдельно.

— Послушайте, да ведь они у вас по десять дней лежат без ответа! — возмутился Яков. — Нет, так работать нельзя! — Он сердито закурил папиросу. — Вот что, Людмила Ивановна, так работать нельзя, — немного успокоившись, повторил он. — Мы должны навести порядок. Мы ничего другого не будем делать, пока не разберемся в письмах… Сейчас же возьмите в отделе писем тетрадь: будем регистрировать всю поступающую к нам корреспонденцию. И эти письма тоже зарегистрируйте. Ответьте на них сегодня же. А я займусь остальными…

— А мне что делать? — обиженно спросил Леня.

— Ты, Леня, пока что ознакомишься с порядком прохождения писем. А после обеда я поручу тебе подготовить материал к печати.