Волга - матушка река. Книга 1. Удар

После этих слов Любченко благодарно посмотрел на Анну и, шагнув к двери, около которой стояла Елена, не спуская с нее глаз, произнес:

— Я готов, — давая этими словами всем знать, что он готов к выезду, а Елене, видимо, о чем-то своем, затаенном, известном только им двоим.

— Свадьба у них наклевывается, — подавая академику шляпу, тихо сообщила Анна. — Да не знаю как. Славный мужик… только порою уж больно пьет.

— Бросит, — уверенно ответил Иван Евдокимович.

Все ждали, что академик сядет на почетное место — рядом с шофером, но он категорически отказался и устроился на заднее сиденье, около Анны, рядом же с собой Любченко усадил Елену… И машина, громыхая, повизгивая, треща, тронулась с места, взяла на изволок и вскоре выкатила в степь, жаркую и палящую, несмотря на позднюю осень.

Машина неслась по ровной степной дороге, гремя всеми деталями., и казалось, путникам невозможно вести разговор: грохот глушил все. Однако они говорили. О чем-то шептались, бросая друг на друга взгляды, Елена и Любченко; о чем-то спорили на откидных сиденьях Назаров и Лагутин, тихо переговаривались Анна и Иван Евдокимович. Молчал только Аким Морев, но ему было приятно видеть этих людей, эти степи, а еще краем уха он ловил то, о чем говорили Анна и академик.

— Хорошая сестра у вас: счастливая вы, Анна Петровна.

— Хорошая? Не влюбитесь, Иван Евдокимович.

— Где уж нам… в такие годы…

— Годы-то? А они, оказывается, для сердца не помеха. Уж я думала: «Сорок лет тебе, Анна, конец сердцу жить». А оно недавно ожило, да так, что места себе не сыщу. Вот тебе и сорок лет.

Иван Евдокимович долго молчал, искоса посматривая на розовое, выглядывающее из-под каштановых волос, маленькое ухо Анны, затем, как бы между прочим, однако с дрожью в голосе, спросил:

— А он что же… к кому сердце-то льнет… отвернулся, что ль, от вас?

— Кто его знает, — быстро, видимо, ожидая такого вопроса, ответила Анна. — Может, и не отворотился бы… да положение заставляет. Я ведь что? В науке курица слепая, а он?.. Он профессор.

— Вишь ты, профессор, — намеренно напыщенно произнес Иван Евдокимович, уже понимая, о ком идет речь. — Профессор. О-о-о. Это величина. Может даже академиком стать. Ишь ты. Да ведь, Анна Петровна, — серьезно закончил он, — сердца-то одинаковы, что у профессора, что у чабана, что у академика, что и у садовода-практика.

Анна положила маленькую, но загрубевшую от работы руку на его ладонь и еле слышно произнесла:

— Спасибо.

— Да. Да. Так. Да. Спасибо. Вам. Да, — проговорил Иван Евдокимович.

Аким Морев усмехнулся, думая:

«Большой ребенок… опять междометиями заговорил…»

Назаров в эту минуту, оборвав спор с Лагутиным, крикнул Любченко:

— Направь свою громыхалу влево — на лесопосадки. Покажем академику, и пусть он нас, как высший судья, рассудит.

Машина заурчала, двинулась с дороги влево, навстречу южному ветру.

Лена посмотрела на сестру, вся просияла, как бы говоря:

«Знаю, что с тобой…»

— Хорошая у вас сестра, — снова заговорил Иван Евдокимович.

И Анна тихо, но с упреком сказала:

— Что вы все о ней? Вы про меня-то хоть словечко скажите.

— О вас и говорю, Анна Петровна, — еле слышно произнес академик.

В эту самую секунду Елена неожиданно повернулась, даже запрокинула голову и посмотрела на Акима Морева долгим, проникающим взглядом.

«Сидит рядом с женихом, и такой взгляд на меня? Может, Любченко ей что-нибудь рассказал? И она, не успев погасить огня, принадлежащего Любченко, посмотрела на меня», — подумал Аким Морев и хотел было даже заговорить с Еленой, но машина, вздрагивая, как от лихорадки, остановилась у широкой полосы перепаханной земли.

— На суд приехали, Иван Евдокимович, — проговорил Назаров и выбрался из машины.

Вспаханная полоса земли — рыжая, как охра, была шириною, метров в двести и тянулась вправо и влево, теряясь где-то далеко в степи. Первое, что бросилось в глаза, — это огромные, кулак уложится, трещины. Они вились и так и этак, походя на крупных змей. Между ними — тощенькие колосики пшеницы… и хиленькие, величиною с карандашик, дубки, на которых трепетали одинокие листики.

— И что же вы думаете? — спросил академик. — Ученики мои! — сдерживая досаду, подчеркнул он. — Что же вы думаете?

— Да вот, растет… дуб, — пугливо проговорил Назаров.

— Растет? Но вырастет ли? У вас, Анна Петровна, нет такого впечатления, будто нагих младенцев оторвали от груди матери и положили вот здесь, под удары суровой зимы? Говорят: «А ну посмотрим, вырастут… выдержат?» Чепуха! — резко произнес академик. — Не вырастут… Экие ученики. Нет, вы не ученики мои, а… а вредители. Гостеприимство у вас хорошее. Но я истину никогда еще не менял на баранчика… да и менять не намерен.

Все некоторое время стояли молча, ошарашенные резкими словами академика, а Аким Морев снова подумал:

«Вот к чему приводит непродуманность, поспешность…»

— Иван Евдокимович, — прорвалось у Любченко. — Да разве это по нашей воле? Нам приказали распахать землю на такую-то глубину. Распахали. Посеять желуди так-то. Посеяли. Дальше инструкция гласит: засеять все пшеницей. Засеяли. И вот, видите — ни дуба, ни пшеницы, только трещины. Такая полоса тянется ведь километров на пятьдесят.

— А если бы вам кто-нибудь приказал всех двухдневных ягнят убивать да в овраг сваливать? Вы что ж, так и стали бы беспрекословно выполнять подобные указания? Хороший ученик тот, кто не только учится, но и своего учителя там, где надо, поправляет. А кричите: «Ученики! Ученики!» Руки учителю трясете так, что он боится, как бы ему их не выдернули любезные ученики. Отступили от основных принципов и кричат: «Мы ваши ученики!». Кому они нужны, такие ученики? Поехали на Докукинскую дачу. Там я вам покажу, чьи вы ученики.

Сев в машину, все притихли, только Лагутин сказал.

— Любченко, давай вправо… на Аршань-зельмень.

И машина затарахтела по степи, объезжая заросшие полынком кучки — строения сусликов. Жара со всех сторон обдавала молчаливых путников так, словно всюду дышали раскаленные печи… и вдруг откуда-то хлынула волна прохлады, затем опять жара и снова прохлада.

— Что это? — спросил Иван Евдокимович, встрепенувшись.

— А вот увидите… сейчас… через пару километров, — очевидно, намереваясь чем-то неожиданным победить академика, ответил Лагутин.

Машина промчалась еще какое-то расстояние, и перед изумленными Иваном Евдокимовичем и Акимом Моревым открылась долина, в которой блестело огромнейшее водное зеркало Аршань-зельмень. Оттуда неслась прохлада, а около озера по зеленеющим луговинам паслись великолепные гурты овец, табуны рогатого скота, косяки коней, над зарослями камыша вились утки и плавно колыхались, редкие даже в этих местах, белые цапли.

Когда машина переправилась через плотину длиною метров в сто пятьдесят, академик выбрался на волю, посмотрел на обилие воды, сказал:

— Разумно. Даже талантливо сделано. Кто?

— Инженер Ярцев, — ответил Лагутин.

— Молодец. Где он?

— Умер недавно. Вон памятник ему поставили, — Лагутин показал на маленький обелиск, стоящий на возвышенности.

— Бедновато. Такому инженеру надо бы побогаче памятник поставить: действительно труженик науки. Да. Труженик. Перед таким любой из нас голову преклонит. Да. Вот это ученик. Да, — несколько раз повторил академик. — Ну, а где орошаемый участок?

— Сюда, влево, — почему-то сразу погрустнев, ответил Лагутин. — Надо ли вам туда?

— Надо! — закричал Назаров. — Пусть разругает. Пусть отвернется от нас учитель! Но надо! Надо!

— А я полагаю, сначала давайте на Докукинскую дачу, — вмешался Любченко, намеренно поддерживая Лагутина, понимая, что тот не хочет показывать академику поливные поля.

— Нет уж. Чего уж. Раз подъехали, посмотрим, — проговорил Иван Евдокимович. — Посмотрим, а потом на Докукинскую.

И вот перед ними в окружении вековой целины — дна бывшего моря — больше тысячи гектаров орошаемой земли. В полупустыне орошаемый участок, и рядом такие огромные запасы воды. Но… но почему здесь так глухо, безлюдно?