Матросы

— Иди, иди пешочком, Степа. Привык на конях да на мотоцикле, — девушка, полуобняв сразу же повеселевшего Степана, запела звонким и приятным голоском:

Помазун попытался использовать удобный момент и обнять покрепче свою подружку.

— Языком болтай, рукам воли не давай. — Машенька ловко вывернулась.

— Да на что же тогда руки созданы? — бормотал Помазун, скрывая за шуткой свое смущение. Машенька быстро пошла вперед.

— Куда ты меня ведешь, Машенька? И твой и мой дом не в той стороне. Вроде не по азимуту.

— Заскочить надо к Марусе. Сгораю от нетерпения.

— Да что у вас на всё планы, чертово вы семя?

— Все по плану, Степочка. Это ты отстаешь.

Она пробежала по улице и, запыхавшись, присела на скамейку, на виду закатной луны, тревожившей девушку своим мертвенным угасанием. Помазун сел рядом. Кто-кто, а он-то отлично знал, как надо обходиться с девушками: в этом деле давно выработал он свою тактику и соответствующие приемы. Прежде всего Помазун доверял своей, как ему казалось, неотразимой внешности и джигитской повадке. Семейных уз Степан боялся как черт ладана. Думали, так и прогарцует казачина вплоть до серебряного темечка, а там — кому он нужен? Разве какой-нибудь разотчаявшейся вдовке или напропалую отгулявшейся жалмерке…

Все же, если разобраться по всей справедливости, Машенька, сама того не сознавая, всерьез присушила Степана. Мерещилась она ему по ночам, пугала его. Отгонял он вставший в непривычном для него свете образ. «Заарканю все едино, — шептал он самому себе, — не улетишь на своих крылышках».

И случилось какое-то колдовство. Чувствовал стесненную робость в присутствии Машеньки Помазун. Вот и сегодня. Как будто все удачно складывалось — и портвейн был прикончен, и белая водочка, и отплясали на хуторе, и прошлись чуть ли не в обнимку, а все же не мог он решиться на серьезное объяснение. Не сходили с языка необходимые в таком случае слова, а если и сходили, то казались они неверными и смешными. «Что с ней говорить? Какой камертон к ней подобрать?»

— Скажи мне, Машенька, — вкрадчиво начал Помазун, — как у тебя с зерновыми?

Девушка, смотревшая на выползавшее из-за угла улицы красномастное стадо немецких полукровок, обернулась, заиграла хитрющими своими глазенками, зажала голову Степана маленькими крепкими ладошками и, глядя в его сразу поглупевшие глаза, задрожала от сдерживаемого смеха:

— Мамочка ж ты моя, Помазунчик! Ты вроде как в книжках про колхозную жизнь. Сидишь с девчиной и ублажаешь ее зерновыми проблемами…

— Сам себя не пойму, — смущенно оправдывался окончательно сконфуженный Помазун. — Видать, давишь ты на меня своим абсолютизмом.

— Степа, тебе не надоело так?

— Как?

— Станичного юмориста из себя разыгрывать. И зачем тебе везде иностранные слова? Своих не хватает?

— Бедно вроде без них, — так и не нашедший равновесия, ответил Помазун.

— Опять шуточки. — Машенька вздохнула. — Ведь с тобой боязно как с нормальным парнем поговорить. Ты как клоун в цирке…

Помазун вздрогнул, почувствовал тайный смысл в ее намеке: «Неужели о цирке уже знают в станице? Еще прилепят прозвище — не отскоблишь».

— Могу без всякой сатиры объясниться. — Помазун поиграл кончиком насечного пояса.

— Говори…

Машенька откинулась спиной на забор, мшистый и теплый в этот прохладный час. Вслушалась — на плесах кричали проснувшиеся гуси.

— Нет ли у тебя желания, Машенька, эвакуироваться от своих полевых забот?

— Куда? — не открывая глаз и не меняя позы, спросила Маша, продумывая, к чему он клонит.

— Ясно куда. В город.

— Нет. Не хочу туда эвакуироваться. Дальше?

— Я бы на твоем месте уехал. У тебя полная семилетка.

— Что я потеряла в городе? Или что там найду?

— Учиться будешь.

— Вроде Маруси? Пломбы ставить? Непривычная. Не люблю.

— В сельхозтехникум можно, не обязательно зубы дергать. Если вы все на зубы пойдете, зубов не хватит у народонаселения.

— Придет время — пойду учиться, а сейчас не хочу.

— Отстанешь.

Машенька близко-близко вгляделась в его лицо.

— Как далеко ни отстану, а от тебя все одно на четыре метра впереди буду.

— Не уважу… Не думай…

— Уважишь, Степа.

— Ты меня еще не знаешь.

— Знаю, раскусила орешек, и зубы целые.

— Ты сама юмористка, Машенька, — мягко сказал Помазун, — с тобой тоже нельзя говорить толково. Если я шутоватый парень, то ты крайне и-диф-фе-рет-ная особа…

— Ой, ой! — девушка всплеснула руками. — Вот на этом слове ты язык сломаешь. Оно у тебя во рту застряло. Выплюнь!

Степан обиженно отодвинулся:

— Знаю, почему остаешься. Честолюбие?

— Есть честолюбивые, а есть просто ленивые. Кто хуже?

— С обоих закуска плохая.

Машенька замолчала.

— Видишь, задумалась. Оснований для возражений — минус.

— Можно с тобой хоть раз без дуриков поговорить?

— Ты меня не обижай. Ведь я тоже не огрех какой-нибудь в едином массиве. Почему ты со мной только хи-хи да ха-ха?

— Тогда слушай… Если хочешь знать, я в городе меньше пользы принесу. Некоторые из станицы в город стремятся за наукой, за образованием, тем прощаю. А вот тех, кто убегает, абы убежать, не могу простить.

— Ты же знаешь причину. Вдвоем мы сейчас, не на собрании. Никто из-за палочек работать не хочет…

— Где наслушался, Степа? У нас палочка тянет.

— У нас, верно, тянет, потому у нас председатель фанатик. А другие артели?

— Ну и что? Тоже убегать стыдно, — строго сказала Машенька. — Вместо того чтобы взяться гуртом, мешочек на плечи, посемафорил на шоссе, прыгнул, как заяц, в грузовик и… куда? На все готовое. В проходную будку: пропустите новые пролетарские кадры!

— Выгодней. Так и делают.

— Выгода сама не придет, ее надо обеспечить. Чем? Своими руками. Если хочешь знать, раз зашел разговор о выгоде, мне в колхозе работать выгодней, чем в другом месте.

— Голословно. Как же так? В городе зарплата. Любви тут нету, гони монету! Месяц прошел — бухгалтерия в конверт.

— Не считал, наверное?

— Что?

— Деньги в конверте. А то бы пел не с того голоса.

— Ты считала? Какой дебет-кредит?

— В нашу пользу. — Машенька притянула Помазуна к себе за рукав рубашки, и он, сладостно ощутив прикосновение ее остреньких ноготков, ожидал от нее чего-то необычного, может быть даже пламенного поцелуя.

— Чудик ты, Степа, — продолжала Машенька. — Не знаю, как у других, а мне выдали уже аванс и дополнительно за урожайность двадцать четыре центнера зерна. По свекле получу сахаром. Получила мануфактуры тридцать метров, трикотаж, мыло… Вот это платьице на поле выросло! А эти полусапожки — на шелковице. Деньгами выдали около двух тысяч, и еще причитается… Что тебе говорить: подумаешь — задаюсь…

— Ишь ты, обоюдоострая какая! — Помазун не мог скрыть своего восхищения. — Такая и муженька прокормит.

— Нет, не стану! Если окажется дармоед, выгоню! Ты со мной говори, как… как… с товарищем. Теперь наша степь не просто Сечевая, а бывшая Сечевая. — Машенька встала и пошла от него.

— Куда же ты?

Остановилась, спросила:

— Чего еще?

— Я… я сегодня пилу продал, чтобы с тобой встретиться. А ты… — бессвязно забормотал Помазун.

— Приходи ко мне, выдашь расписку — оплачу твою пилу. — Девушка вспыхнула. — Не стыдно тебе?

— Пилу, верно, продал, — невразумительно забормотал Помазун, понявший, что совершил оплошность.

— Да! Эх ты, купец! А я думала — джигит. Когда казаки на войну уходили, мы тогда еще детьми были… Мечтали, представляли себе, как воюют наши станичники у Кириченко и Плиева. Закрою, бывало, глаза и вижу: летят верхоконные, знамена — крылья, враги вповалку, а шашки как молнии. Иностранные города падают будто под копытами, те города, какие мы в школе по книжкам учили…