Облава на волков

Когда я напомнил ему об этом случае, ему стало не по себе. Он заговорил сбивчиво, что, мол, верно, ты партии большую услугу оказал, не отрицаю, но вреда народной власти от тебя сейчас еще больше. Другого ничего не сказал, взял револьвер и ушел. Допустил я тогда промашку — не сообразил, что надо было отдать ему револьвер при свидетелях, чтоб видели — никакое это не оружие. Прошло лето, начали новых членов ТКЗХ набирать. Стоян Кралев стал вызывать на партийное бюро частных хозяев и ставить перед ними вопрос: или — или. Одни подписывали декларацию, другие просили отсрочки, третьи прятались. Стоян Кралев валил всех частников в одну кучу — оппозиционеры, мол, а оппозиция была объявлена вне закона. Раз ты оппозиционер, значит, ты враг народа, так что получалось, будто половина жителей села — враги народа. И меня вызывал, и мне велел выбирать — или в течение недели вступить в кооператив, или собираться в дальнюю дорогу. «Раз, — говорит, — ты не хочешь идти вместе с народом и льешь воду на мельницу врага, мы тоже тебя по шерстке гладить не будем. У тебя нашли оружие, и это не случайно. У нас есть сведения, что ты один из главарей оппозиции, так что если не уймешься, то пеняй на себя». Ничего я ему не ответил, ушел. С этого времени чуть смеркнется — я домой, ни с кем не встречаюсь. Пугало меня, как бы мне провокацию какую не подстроили. Я свой характер знаю: если кто меня заденет, я тут же сдачи дам. А если я подниму руку на кого-нибудь из его людей, мне уж не выкрутиться. По селу пошли разговоры, будто у меня нашли спрятанное оружие, будто я готовил оппозицию к вооруженному сопротивлению. Стоян Кралев распустил этот слух, чтоб иметь против меня и против всех частников верный козырь.

Неделя прошла, и он снова вызвал меня в сельсовет. Он был в конторе один, встретил меня у дверей, подвинул мне стул, а сам не садится, ходит взад-вперед и молчит. Фуражка на нем сталинская, только что сапоги не обул. «Ну что, кум, решил?» — «Нечего мне решать». — «Так, значит, отказываешься работать с нами? Ты что, — говорит, — так и не понял, что мы ради общего блага стараемся? Хотим, чтобы земля была общая, чтоб мы все дружно на ней работали, чтоб не было больше богатых и бедных. И ни на каких американцев или англичан не рассчитывайте. Фашизм побежден, победители поделили зоны влияния — это вам, это нам, и дело с концом. Неужели ты веришь, что Америка или Англия могут снова взяться за оружие? Ведь если они объявят Советскому Союзу войну из-за Болгарии, им придется воевать и за Югославию и Албанию, за Чехословакию и Польшу, за Румынию, Венгрию и ГДР, за пол-Европы. Да разве такое возможно? Развяжите третью мировую войну, принесите еще столько-то миллионов жертв, лишь бы ублажить болгарскую оппозицию — так, что ли? Да если б они и хотели на это пойти, все равно не смогут. Назад хода нет, а раз нет, незачем терять время, надо скорей создавать кооперативные хозяйства. Социализм без ТКЗХ не построить. Кооперативных хозяйств требует народ».

«Да что-то незаметно, — говорю, — чтоб народ в кооперативы рвался, если б он хотел, вы б его не стали силком загонять, он бы сам пошел. А раз силком загоняете, так и толку не будет, и сейчас уже видать. Вон уж сколько народу в общем хозяйстве, отчего ж они получают по двадцать стотинок [13] на трудодень? Оттого что работают не как хлеборобы, а как чиновники. Разные бригадиры да проверяльщики тычут в них стрекалом, чтоб они делали то, что раньше безо всяких погонялок делали. И так оно и будет — без стрекала ни с места, потому как люди вам не муравьи и не пчелки. Без интереса никто работать не станет, не ждите».

Он говорит, я слушаю. Потом я говорю, он слушает, и так около часа. Потом оборвал он меня, на крик перешел. «Я, — говорит, — с каких еще пор знаю, что ты за птица, но все же допускал, что ты, как и многие другие, за частное хозяйство стоишь по невежеству или из упрямства. Теперь я вижу, что ты враг социализма до мозга костей и место твое там же, где твоего идейного вождя Николы Петкова [14]. С этой минуты, — говорит, — я тебя арестую и сдаю милиции, потому как в твоем доме я нашел оружие». Вызвал милиционера, который ждал за дверьми, и вдвоем затолкали меня в подвал. «Ты, — говорит, — убийца. Дочь Калчо Статева убил, а теперь вернул ему землю, чтобы тот грех замазать». Заперли они меня, милиционер встал снаружи, у окошка, а Стоян Кралев пошел в контору.

Остальное, что он наговорил, ладно бы, но что он убийцей меня назвал, я не мог стерпеть. Молодой я немало бесчинств совершил, когда и прав бывал, когда виноват, но кровью никогда рук не пачкал. Двух человек мы на тот свет отправили, колонистов из равнинной Добруджи, которые наших людей убивали. И оба раза другие это черное дело делали. И сноху я не убивал. Про ее тайные встречи с дорожным мастером я до сего дня никому не рассказывал, тебе первому. На другой день после свадьбы я пустил по селу слух, что она, мол, встречалась с Койчо, а на свадьбе я, мол, ничего не сказал, чтоб отхватить у слюнтяя этого, ее отца, приданое в пятнадцать декаров. Хотел я ее, значит, от людской молвы уберечь. А Койчо и жене своей сказал, что у некоторых девушек само собой так получается. И снохе то же сказал. Думал — потреплют языками, да и перестанут. Так оно и вышло. Никто в селе не похвалялся, что, мол, любовь с ней крутил, а с дорожным мастером никто ее не видел. Все мне поверили и даже удивлялись, как я ловко такое приданое оттяпал. И у Койчо никаких черных мыслей не было, к молодой жене душой прикипел. И мы к ней привязались, за дочку свою держали. Она ведь в нашу семью не лезла и ничем перед нами не провинилась. Другая б на ее месте бровью не повела, жила б в свое удовольствие, как ни в чем не бывало. А она вон каким человеком оказалась — совесть ее точила. Слова не скажет, глаз ни на кого поднять не смеет. Не позовешь ее к столу, и есть не будет, не напомнишь, чтоб ложилась, — не ляжет. Утром первая встает, вечером последняя ложится, за весь день не присядет. И все молча. Спросишь ее о чем, ответит, не заговоришь с ней — молчит, глазами покажет, что и так тебя поняла. Мы уж ее уговаривали на люди выйти, к матери в гости сходить, поразвлечься как-нибудь — ни в какую. Вечерами слышу, вроде они с Койчо в другой комнате о чем-то разговаривают, а о чем — не знаю. На Новый год мы с Койчо съездили в город, купили ей туфельки, душегрейку, косынку шелковую. Надела она это раз, а больше и не взглянула. Все праздники дома просидела, на улицу и не вышла.

В первых числах февраля Койчо взяли в армию. Раньше срока забрали, в строительные войска, и заслали в новые земли, дороги прокладывать. Сноха наша совсем поникла, глаза красные, как останется одна — плачет. Мы с женой голову ломаем, как к ней подступиться, чем утешить. С того времени, как Койчо уехал, еще больше к ней привязались. Смотришь на нее — ну сущий ребенок еще, мучается, а помочь не можешь. «Чистый ангел», — так жена говорила, и так оно и было. Мы старались ее рассеять, повеселить, она и улыбнется иной раз, а в глазах такая мука, глянешь — сердце разрывается. Я уж тыщу раз себя клял, что на землю ее отца позарился, но сделанного не вернешь. Со мной чего только не случалось, жизнь, бывало, на волоске висела, но верь — не верь, так тяжело никогда не было. У тебя на глазах дитятко словно свечечка тает, а ты ничем не можешь помочь! Предложил к доктору ее отвезти, не хочет, сразу в слезы, будто я на жизнь ее покушаюсь. Здорова я, говорит, никаких болячек нету. Болячек нет, а посмотришь на нее — в чем душа держится. Пришло письмо от Койчо. Почтарь мне его отдал, и я прочел. Службу, пишет, как-никак отслужит, а по ней истосковался — сил нет. Сто советов ей дает — и чтоб ела, и чтоб одевалась как следует, не простыла ненароком, а летом, даст бог, он в отпуск приедет. Ты, пишет, касатка, береги себя, не то, коли с тобой что случится, и мне не жить, так и знай. Отдал я ей письмо, она заперлась в другой комнате и до темноты не выходила. А я думаю про себя: как увидит она, что Койчо в ней души не чает, так и приободрится, воспрянет духом. Подошло время ужина, мы ждем — вот-вот и она выйдет к столу, а она все не идет. Послал за ней жену, и та пропала, только через полчаса вернулась. Зашла, говорит, к ней, а она корчится в постели, спросила, что болит, а та отвечает — ничего, мол, так, в глазах чего-то потемнело. Откинула одеяло, а она вся мокрая. Хотела ей рубаху переменить — свернулась калачиком и не дает. Наконец силком ее раздела, и что ж оказалось-то — беременная она. Похоже, на шестом месяце, живот уж круглый.