Горбатые мили

Серега подхватил Кузьму Никодимыча, приподнял. Подскочил рулевой:

— Давай вдвоем!.. Поднимем!

Кузьма Никодимыч с таким видом, что все это ни к чему, медленно оперся на ладони и как-то неестественно выпрямил туловище…

Свой кофе боцман влил в себя, не присев за стол, что-то пожевал и снова уже тралил наверху, возле восходящей к небу трехногой мачты. Он увидел, как вытащенного из бота Клюза ставил на ноги Бич-Раз, добиваясь, чтобы тот очнулся, больше не отдавал концы, валяясь, как труп, такой могутный, косая сажень в плечах. За спиной свойского и насмешливого Бича-Раз, беспомощно топтался Бич-Два, придерживаясь, как дистрофик, за леера, липкие от нашлепков морской соли.

— Тоже взбрело тебе… — ворчал Бич-Раз.

«Он поселился в боте? — утверждающе спросил себя боцман и вышел на Клюза. — Нуждается в покое?»

— Мужики!.. — едва не набросился на них всех.

— В каюте невыносимо, — заскулил бело-зеленый Клюз. — Ни сидеть, ни лежать — ничего не могу.

«Немощный, значит!» — чтобы скрыть усмешку, боцман нагнулся пониже, как бы затем, чтобы уяснить, действительно ли что-то попало ему под пятку.

— Может… — засмеялся, — подать вам… на похмелье?

— Нет! — страдальчески отбиваясь, замахал руками Бич-Два. — Без того в шарабане гудит. У тебя как? — подтолкнул электрика.

У того язык не пошевелился, показал поворотом головы и правым плечом: «Нашел о чем спрашивать! Само собой»…

Мало-помалу разошедшийся океан хлестанул «Тафуин» во весь борт — сместил с курса, остервенело погнал гребни, провалился, чтобы обрушить стоящее на нем сооружение из света. Клюз, страдая не меньше Кузьмы Никодимыча, ощутил это, к своему несчастью, столь непосредственно, что закачался. Бичу-Раз пришлось его ловить, чтобы не покалечился о что-нибудь.

— Такая, значит, у нас карьера, — загоревал он.

— Какая? — спросил боцман и засунул голову под брезент: все ли опять в боте лежало на месте? Пощупал крышку ящика с галетами — цела! Просунулся к носу, до пробки емкости с питьевой водой — не свернута.

В него и в Клюза (в лоб, в переносье, в грудь) с ушедшего в воду полубака ударил плотный заряд свинцово-круглых брызг. Бич-Раз ухитрился увернуться от них, шустрый! Бич-Два закрыл лицо ладонями и присел, у него вымок только верх шапки.

— Самая что ни есть головокружительная, — утираясь, объяснил Клюзу и досматривающему за своим хозяйством боцману.

— Что удумал! — раздраженно подковырнул Клюза. — «Если через неделю не привыкну к болтанке, то лучше смерть. Выброшусь».

— За борт, что ли? — впился в него глазами боцман.

У дверей лазарета он столкнулся со знакомыми, уже не горластыми добытчиками, теми, что прицепляли перед входом в палатку предупреждение: «Осторожно, здесь холостяки!» Они тоже оказались невыносливыми, не знали, куда забиться, в какой угол. Плечи у них обвисли, в глазах поселилась старость, несмотря на то, что никому из них не перевалило за пятый десяток.

Спустился ниже, на главную палубу — тоже не лучше. То ли производственники, то ли кто из добытчиков, во что не верилось, бродили как опоенные. Зельцеров же проскакал мимо них в тапочках на босу ногу и, словно так должно быть, ни к одному не подошел.

Боцман оставался верным себе. Обласкал взглядом барашки иллюминатора: «Не зацвели вы?» Потом, будто кто причинил ему неприятность, посетовал: «Заимел начальничка! Ни рыба ни мясо. Ни за что всерьез не берется. Как временный».

На устроенной Плюхиным раскомандировке Венке выпало красить камбуз, где все, кроме палубы, обсыпано пробковой крошкой и еще к тому же столько баков, труб, вентилей. Малярной кистью не размахнуться. Надо тыкать. Обмакнуть в краску — и раз, раз…

Когда Венка, очень недовольный тем, что придется попыхтеть, взобрался на схожий с верстаком раздаточный стол и примерился к верху переборки, дверной проем напротив него, как горловину бухты, занял боцман, будто загруженный значительно ниже отметок крутобокий корвет.

— Постараться надо, — наставительно сказал он.

А Венку как раз вдавило в оставленный для просушки загрунтованный Нонной холст, испачкал плечо, скулу, висок.

— Отвяжись, — застонал.

От всего, что могло сойти за намек на хотя бы малейшее непослушание, боцман сразу же как по прямым линиям шел к возможным последствиям, причем обязательно к наихудшим.

— Отставить, — рявкнул без уверенности в том, что Венка ему тотчас уступит.

Часть океана, впущенная в эмалированную ванну вместе с паром, вела себя ничуть не лучше самого океана, тоже недовольно выгибалась, так же замедленно, как бы осмысленно, проседала, налазила на кафельные берега.

Зубакин только шагнул в сине-зеленую глубь и сразу же вышел на деревянную приставную решетку, раздосадованный, что не пришлось покупаться, как собирался еще с утра, перед поворотом на зюйд, где начался поиск красных окуней, пока не основной, без отклонения от курса следования к Третьему курильскому проливу.

Одеться он не захотел, набросил на плечи груботканый полосатый халат, вдел ноги в удобные домашние шлепанцы, затем без особых трудностей перебрался в свой пустынный, ничем не увешанный кабинет, у иллюминатора смял низ белой штапельной шторы…

У самого борта пристроились спинами к надстройке двое высоких — одинаково крепко вцепились в леер, не подпускали себя к нему, упирались, чтобы не упасть к носу или корме, вместе с палубой взлетали высоко-высоко, пригибались к несшимся вдоль траулера устрашающим изгибам.

Одного Зубакин узнал сразу: «Парткомовец под моей лапой, — успокоил себя. — А задурит, вздумает что толкнуть своим через нашу связь, так ведь никак не обойдет меня, на рд [15] потребуется моя виза».

Через ту же щель между шторой и лаковым краем иллюминатора, как в прорезь прицела, он разглядел и второго, Кузьму Никодимыча, немощного и потому только подлежащего списанию. «К чему балласт?»

Перебрал по памяти, какой траулер из тех, ближних к «Тафуину», скоро отправится к берегу?

У Кузьмы Никодимыча болела душа. Как же! Старательный, по-настоящему человечный Назар не сблизился с экипажем, это угадывалось во всем. Это что же? Может, ему нечего в себе зачерпнуть? Так, серость?

— Ты голова, знай. Народу надо что-то такое. Чтобы задело. Пусть все равно что.

— Как у кого?

— У себя пошарь. В мозгах. Очень необходимо. Как другу тебе говорю.

— Не показался я? Согласен! С Зубакиным проще. Ясней! Он же весь на виду! «Никакого обману. Хотите убедиться в этом, хоть ощупывайте меня. Всегда режу правду-матку».

— Погоди. Я нисколько не шучу с тобой.

Назара это смешило.

— Есть ум, нет — это частности. Она бы только была — зычность. При ней все сойдет с рук. Подлость. Мошенничество.

— Разошелся!

— Или я по нечаянности что-то переступил? Ту черту, может быть?.. Уже дальше дозволенного?..

— Порядочный! А как раз это против тебя! — сказал Кузьма Никодимыч. — Зельцеров увивался вокруг меня. Как будто его что-то гложет.

— Отделывающийся смешками Зельцеров! Никому ни враг, ни друг! А как он добивается пролезть на более высокую должность! Уже стлался передо мной. Чтобы отрекомендовал его. Так в чем нуждается-то? — нервная веселость Назара прошла.

— Хоть верь, хоть нет. Ты вроде без прошлого, ей-богу. Заявился на «Тафуин»…

— Так считаешь? — перебил Назар.

— Взошел! Это тебя устраивает? Сразу ударился в просветительство. А любому доведись… Нельзя! Чего смеяться-то? Старший тралмейстер где-то прижал к переборке Ершилова: «Для тебя — как первый помощник-то? Не образцово-показательный?» А Ершилов: «Перед Находкой трепещет. Обыкновенный служака. Ради личных финансов. Огребет их — отчалит отсюда».

Снова Назару сделалось не по себе. Словно не исполнил долга.

— О чем пекусь? Ты можешь передать через меня кому-то, если сочтешь. Не сейчас, так потом.