«Карьера» Русанова. Суть дела

— К вам отец.

— У меня нет отца.

— А я?

— Ты? Кто тебя пустил? И почему ты в белом халате, ведь он не может быть белым, на нем дерьмо… Или отмыл уже? Ну да, отмыл, конечно, ты ведь всегда вовремя все успеваешь сделать… Садись. Мне даже любопытно, что ты пришел… Погоди, я задам тебе деликатный вопрос, пока ты не начал на меня кричать. Ты уже академик? Нет? Ай-ай-ай! Седой, заслуженный, и все, выходит, даром? Как же это? Или сребреников нынче уже не платят?

— Замолчи, щенок!

— Ну-ну… Ты не кричи, тут больница, а не твоя вшивая кафедра. Ты сюда зачем пришел? Я знаю, ты пришел сказать: «Ну что, допрыгался, подонок?» Да? Ну, так я тебе отвечу: я социально не опасный алкоголик, а ты… Впрочем, ты теперь тоже так себе, потертая старая шкура… Пошел вон, слышишь? Иначе я кину в тебя графином!

— Русанов, что с вами?

— Зачем вы пустили сюда этого типа?!

— Успокойтесь. Здесь никого нет. Выпейте… Ну вот. Теперь засните.

Палата. Белые стены. Тихо, темно. Ночь. Из приоткрытой двери на пол у его кровати падает тонкий луч света.

Сколько времени он здесь?

День сменяется ночью, но это где-то там, черт знает как далеко, а здесь он приходит в сознание почему-то только ночью, да и то не поймешь — бред это или явь. Думать ему трудно. А надо. Очень надо. Что-то он не успел додумать, когда был на ногах, какие-то мысли уже приходили в голову. Что будет дальше?

Кружатся стены. Кружится дверь. Там, если повернуть голову, в узкую щель можно увидеть чье-то лицо. Наверное, сестра. Или няня. Он не знает точно.

Несколько раз он видел рядом знакомого рыжего дядю с цыганскими глазами. Сидел на стуле. Откуда он его знает?.. Бред?.. Потом приходил следователь, его, кажется, не хотели пускать. Разговор с ним помнит плохо. Память стала совсем дырявой. Может быть, это к лучшему? Крутятся чьи-то лица, обрывки разговоров, быль мешается с небылью, курильские рыбаки ходят с ним по Москве, потом зачем-то появился рыжий доктор, с которым он вел свою последнюю интеллектуальную беседу, порывался даже стихи читать. Кружатся стены.

— Няня!

— Чего тебе?

— Скажите, наш хирург рыжий, да? И глаза у него черные?

— Беда мне с тобой. Опять чепуху понес. И когда уже очухаешься?

— Я не брежу, нет… Только вы никого ко мне не пускайте, ладно? Никого, кроме Тани…

Ты еще здесь? Не уходи. Спасибо, что ты пришла… Этот доктор, он, знаешь, похож на пирата… Я ломал перед ним ваньку, а он достал меня откуда-то из канавы, вынул требуху, посмотрел на нее и снова запихал. Он давно грозился это сделать. Только зачем? Ничего путного он не увидел.

Ты знаешь, Танюш, я хотел стать сильным и злым. Гордым. Смешно — гордым… Деревня Свиноедово. Там меня били смертным боем. Думаешь за что? Украл. Ты представляешь, Танька? Взял и украл… А ведь начал с того, что стал ходить по земле и говорить, что мне наплевать на все, но порядочность я в себе сохраню. Да, да! Мир — сам по себе, я — сам, а чтобы нескучно было, чтобы мысли всякие не лезли в голову — ненужные мысли о том, что мне нагадили в душу, — так для этого есть водка… А так не получилось, Танька. Не бывает так. Или все, или ничего. Водка — не сестра милосердия. Она снимает боль, она утешает и гладит тебя по головке, и вертится вокруг, обнимает тебя одной рукой, а другой, словно шлюха, лезет в карман. В душу. Она забирает все. И боль твою возьмет себе, и честь, и волю, а когда уже нечего брать, когда стоишь перед ней нагишом, пустой — тогда ударит. Зло ударит сплеча, и если устоишь, если не перешибет тебя сразу — беги. Ползи на четвереньках… Уползешь — твое счастье. Ткнешься носом — твоя беда…

Вот так оно было, Таня. Потом? Потом и не вспомнишь… Рыжий доктор сказал — еще никто не жаловался, что сам открутил себе голову. Неправда. Я жалуюсь. Чего всполошился? Сволочей на свете много? Много. Ну и хрен с ними. А я испугался. Хотя и было отчего… Два года ты была мне верным другом, два года я мерил по тебе всех женщин, берег — смешно сказать! — берег себя для самой большой любви, а кончил тем, что плюхнулся в постель с пьяной бабой. Словно испортился где-то часовой механизм судьбы и на меня посыпалось все сразу. Я не был героем. Я перепугался.

Теперь я стал взрослей. Слишком дорогой ценой. Я много видел. Я знаю, что люди — та основная масса, которую мы называем людьми, живет во ублажение живота и прочего. Я тоже хочу так. Я видел, как уважаемые люди били жен до и после вручения им переходящего знамени, как праведники воровали казенный лес, как братья судились из-за полусгнившей лодки.

Я плохо смотрел?

Возможно. Где мне было смотреть? По кабакам и вытрезвителям? Но знаешь, мне почему-то теперь все равно. Я много думаю о себе. Понимаешь? О себе. А что придумаю — еще не знаю.

15

Настало утро, когда он проснулся от яркого солнца, зажмурился, снова открыл глаза и увидел за окнами зелень. Окна были открыты настежь, и ветви тополей качались почти рядом.

Ему захотелось есть. Большой жирный кусок баранины с луком, наперченный, густо намазанный горчицей, с костью, чтобы можно было потом эту кость обглодать и приняться за крупно нарезанные помидоры и за редьку, политую маслом… Господи, сколько еды на свете, с утра до вечера можно жевать и грызть, а не глотать какое-то мутное тепленькое пойло…

Ему измерили температуру и принесли немного вермишели. Он заартачился. Он хочет есть. Он здоров, и ему нужно мясо, иначе он объявит голодовку.

Он ругался с няней круто, весело, забористо, няня была молодая и смеялась. Соседи по палате тоже смеялись. Геннадий чувствовал себя, словно после бани — свежим и слегка разморенным, голова была ясной, хотелось сесть на подоконник и потрогать руками тополь. Он выпросил у соседа папиросу, закурил, закашлялся, няня подняла шум, и в это время начался обход. Геннадий сунул папиросу под кровать. Только сейчас перепутанный с явью бред приобрел какой-то смысл, и Геннадий смотрел на рыжего доктора со смешанным чувством досады, удивления и радости. Это было совсем уж вроде бы нелепо — радоваться человеку, которому нахамил и наболтал во хмелю такого, чего людям незнакомым болтать вовсе бы не следовало.

Рыжий доктор в белом халате неторопливо шел от одной койки к другой, и Геннадий уже приготовился к тому, что сейчас он скажет что-нибудь имеющее отношение к их встрече, может быть, даже напомнит, как этот недорезанный цыпленок гнал доктора из парка, но доктор оказался обыкновенным мелочным стариком. Он обиделся. Он решил не возобновлять сомнительное знакомство и задержался возле его койки ровно на столько, сколько требуется, чтобы узнать, жив Геннадий или уже окочурился.

«Ну и хрен с тобой, — подумал Геннадий, — не больно хотелось, только я сегодня все-таки впервые очухался по-настоящему, мог бы узнать, какой у меня жизненный тонус».

Он отвернулся к стене и стал ковырять пальцем штукатурку. Почему-то вспомнилось, как он лежал дома с воспалением легких и мать читала ему «Робинзона Крузо». Это первая книга, которую он помнит…

Рядом кто-то сел на табурет. Геннадий обернулся. Ага, пришел-таки. Ну давай, спроси меня, как это я ухитрился споткнуться об нож, спроси… я тебе что-нибудь такое отвечу.

— Есть, наверное, хочешь? — спросил доктор.

— А вы откуда знаете?

— По глазам вижу… Нянька жалуется, говорит, ты бунт поднял… Ладно, накормим тебя.

— А мне вообще-то можно? Как по медицинским правилам?

— У меня правило такое — пусть лучше человек от еды помрет чем от голода.

— Хорошее правило, — рассмеялся Геннадий. — Эдак я век из больницы не выйду. А курить мне можно? Нет? Ладно, я в форточку буду. Няня не увидит, я ее сагитирую… Помнится, доктор, вы меня спросили — чем я могу тебе помочь? Выходит — помогли. Как в воду смотрели… Много со мной возни было?

— Не очень…

— А говорят, я концы отдавал?

— Это потом. Пырнули тебя, понимаешь ли, неумело, грубо, и к тому же без асептики. Не поножовщина, а самодеятельность… Голова у тебя, однако, крепкая, бутылка вдребезги разлетелась.