Земля зеленая

Вышел Лапа и скрылся за калиткой. Через небольшой промежуток времени так же исчез и Курмис. По одному, друг за другом… Никто бы и не подумал, что они несколько минут назад были вместе. Словно испарились — другого слова здесь не подыщешь. Андр попробовал представить себе, как они выходят за ворота, на мостки — и вдруг пропадают. Их нет, и больше ничего! Не сразу научишься так исчезать! И не в шутку это делается, не в игре, а ради серьезного дела, очень серьезного. Должно быть, это происходит по указанию того же центра. Андр закрыл глаза и представил себя исчезающим таким же образом — в каком-нибудь саду, за песчаными холмами. Во всем для него было еще много неясного и потому так волнующе… Действительно, не так уж плохо в этом новом открывшемся ему Агенскалне. Андр почувствовал, что настроение улучшается, забывалось и пятно на белоснежной скатерти, и напыщенные до глупости разговоры за столом, и малопонятные немецкие слова. Он взъерошил волосы, тряхнул головой, словно хотел избавиться от запаха помады, напоминавшего о парикмахерской Ренца… «Организация… активность… коллектив… готовность к борьбе». Это был новый Агенскалн! И эти новые слова становились уже почти понятными, как будто их раньше слышал и сам говорил. Что-то светлое звало вперед, казалось, и домишки и деревья расступались, давая ему дорогу… Его охватило свежее бодрящее чувство, словно волна во время первого весеннего купанья в Брасле…

Андрей Осис вышел из сарайчика, отряхивая с ладоней песок. Он казался задумчивым и серьезным. Открылась дверь домика Анны, вышел Калвиц, почесывая указательным пальцем коротко подстриженный затылок. Он был чем-то смущен, хотя и старался улыбаться.

— Так, значит, ты отказался… Мы в деревне так не могли бы, — сказал он, с трудом подбирая слова и глядя мимо Андрея. — Десять рублей в месяц — это деньги не пустяковые. Я думаю, и для тебя тоже…

Андрей кивнул.

— Да, нелегко нам платить старухе за квартиру и за стол. Мария горб наживает за машиной, зрение теряет. Но и самой мамаше нелегко. Крыша толем покрыта — эту зиму еще выдержит, но весной непременно надо поставить новую. В собачьей будке Анны печь нужно переложить. И на забор стыдно смотреть… Но я ведь не мог поступить иначе.

Калвиц кивнул головой.

— Нет, иначе ты не мог. У вас тут другой мир. В Дивае, например, все равно, кто возьмет в аренду Озолини, — я или тот юнкурец. Разница только в том, что я умею лучше обрабатывать землю и потому буду жить лучше, чем он. А соседям все равно. Вы же здесь теснее связаны, — работаете вместе, потому и ближе друг к другу…

— У меня перед глазами убедительный пример, — ответил Андрей. — Взять того же Альфреда Ритера. Хотя и щеголь, но был довольно славным парнем. В первое время я у него остановился. Теперь он стал мастером у Вандерципа, пятнадцать рублей в месяц зарабатывает, а то и больше; заведующий отделением иногда приглашает его к себе на стакан пива. Вы думаете, он нашел счастье? Руки ему уже никто не подает; шляется, как одинокая собака, и все смотрит, как бы в темноте кирпичом не огрели по затылку или не вывезли на тачке с фабрики.

— Конечно, он пошел на это место без ведома центра?

— Какой центр у такого! Для него центр — его брюхо.

Вышла Анна и напомнила: ведь Андрей хотел повести гостей в общество «Цериба» [102], завтра утром Калвиц уезжает, пусть посмотрит на культурную жизнь Задвинья. Анне пришлось побегать, прежде чем она отыскала Марту, игравшую с подругами в песчаных ямах на холмах.

Впятером двинулись в путь. Большая и Малая Лагерные улицы полны народа, на тротуарах так тесно, что лучше идти по мостовой, хотя о булыжники сбивается обувь.

— Знаешь, здесь у вас так же, как у нас в Клидзине! — смеялся Калвиц, оступившись в большую выбоину.

— Отцы города ничуть не заботятся об окраинах! — возмущался Андрей. — Ямы, песок и лужи, — пусть рабочий люд себе шеи ломает. Здесь поблизости есть такой закоулок, который окрестили Прудной улицей. Осенью и весной там только на лодке и можно проехать. А пройдитесь на той стороне Даугавы, у немецкого театра, около Верманского парка, по Елизаветинской улице. Видели? Огромные великолепные дома; даже площади залиты асфальтом; всюду деревья, цветы, скамейки, чтобы можно было присесть в тени, почитать газету.

— Да, да, — усмехнулся Калвиц. — Такова, значит, прославленная красавица Рига.

— Теперь в городской думе заседают и несколько латышских домовладельцев. В газете «Балтияс вестнесис» об этом часто с гордостью пишут. Но какая нам от этого польза? Те же буржуи сидят за одним столом с буржуями-немцами и те же песни поют. Уж когда-нибудь мы их всех вместе в один мешок завяжем.

Калвиц только усы погладил: «Прихвастнуть любят парни! Где возьмешь такой мешок и как их туда засунешь?»

В «Аркадии» — последнее осеннее гулянье. Вся гора, склон и низина усеяны пестрой шумной толпой. Когда переходили через плотину Мариинской мельницы, загремел военный оркестр.

— Не тот ли самый Бурхард из Дюнамюнда? — спросил Андр.

— Должно быть, он, — ответил Андрей Осис. — Здесь по воскресеньям веселятся так же, как в Дивае на Сердце-горе. Недалеко от деревни ушла и наша Торнякали [103].

Извилистая Большая Алтонавская улица вся в чудесных старых каштанах, кленах и вязах. За зелеными палисадниками и кустами иногда виднелся уютный дом какого-нибудь немца: стеклянная веранда обвита диким виноградом, в садике — клумбы с цветами, на тумбах у парадных дверей — цементные вазы с кактусами.

Большой сад общества «Надежда» как будто сам протянулся навстречу. Внизу, между столетними деревьями, блестел пруд «Мары» с полоской желтого песка на том берегу.

В распахнутые двери летнего помещения, выкрашенного в зеленый цвет, никто уже не входил, еще от ворот было видно, что зал полон. Слышался сердитый голос оратора, его перебивали возгласами, смехом, хлопками в ладоши. Вечер вопросов и ответов [104] был в полном разгаре.

Когда Андрей и его спутники вошли в зал, оратор кончил свою речь. Шум усилился. Смех перешел в хохот, отдельные хлопки слились в аплодисменты. Вновь пришедшие разместились на краешках двух скамеек, Анна усадила Марту на колени. Андр встал у стены, где стояли и другие, для него постоять часок-другой ничего не значило.

Рижских господ на этом собрании не было видно. Ряды занимала смешанная публика; вперемежку сидели рабочие и обыватели окраины, юноши, подростки и длиннобородые старцы, простоволосые женщины и девушки в огромных светлых шляпах. В передних рядах вели себя чинно и тихо, а в задних шумели. Многие пришли на собрание целыми семьями, очевидно, возвращаясь с загородной воскресной прогулки. Какая-то женщина держала на коленях ребенка и корзиночку с пустыми бутылками и остатками провизии. Она старалась угомонить подвыпившего мужа, который, сидя в шапке набекрень, перекликался со своим знакомым, находившимся в третьем ряду, — очевидно, хотел превратить собрание в веселое продолжение воскресного гулянья. Их сынишка в затененном углу зала вместе с другими мальчишками украдкой затягивался из кулака папироской, хотя висевший на стене плакат предупреждал, что курить здесь строго воспрещается. Кое-кто урезонивал шумевших. Один из троих, сидевших за столом у сцены, сердито зазвонил в колокольчик. Околоточный в крайнем кресле первого ряда повернул разгневанное лицо с длинными русыми усами в сторону крикунов. Но никто здесь не выказывал уважения к его высокому званию блюстителя порядка.

Четыре девушки-подростка потеснились на трех стульях и пригласили Андра сесть. Покраснев, он примостился на краешке. Средний за столом поднялся и звонил без передышки, пока зал не успокоился. Молодой и уверенный в себе, он, по-видимому, привык руководить собранием. Тронув Андра за плечо, Андрей Осис шепнул ему на ухо:

— Это конторщик с гвоздильной фабрики «Старс».