Том 2. Брат океана. Живая вода

— Вот оно что! — ахнул председатель. — Этакой махиной можно все залить, потоп устроить.

— Не так много, — сказал Степан Прокофьевич. — Когда она вместе — махина, а разольешь по полю, и незаметно. Весь пруд уходит на одну-две тысячи гектаров.

— Только? — Председатель вздохнул. — А у меня четыре тысячи. Надо два таких пруда.

Следуя всем прихотливым изгибам водной кромки, пруд окружали ряды молодых тополей, кленов и сибирской яблони. На полуострове с отлогими берегами стояла группа белых строений — птицеферма; над ней кружились голуби. В пруду плавали стада гусей, уток, но не так густо, как рассказывали председателю. К зеленому мыску быстро шла новенькая желтая лодка. В ней сидела веселая молодая компания.

Рядом с плотиной лежали груды бревен, железных балок, каменных плит, строилось какое-то здание.

— Гидростанция, — сказал Степан Прокофьевич.

— А это? — агроном кивнул на столбы с проводами, стоявшими около птицефермы.

На заводе работал движок, но для тех нововведений — электромолотьба, электродойка, электрострижка, — какие планировались уже на ближайший год, он был немощен.

Вздыхая и бормоча: «Это не для нас; нет у меня такой воды», — председатель все же детально расспросил о птицеферме, гидростанции, плотине и пруде, вплоть до того, почему кромки островов зеленеют ярче, чем сами острова.

— Там посажен разный кустарник для птиц. У нас огород, сад — и птиц надо много. Я курянин. Люблю, когда в воду глядятся ракитки. Эх, какие места есть на Курщине!.. — У Степана Прокофьевича засияло лицо. — Не видавши и не придумаешь. Соловьев, как орехов…

Под горячим солнцем ледник быстро таял. В канавках, бороздках, сквозных дырах, просверленных водой, журчали, звенели, ворковали, тенькали, наверно, тысячи ручейков и водопадиков.

— Этот как же здесь? Зачем? — спросил корреспондент.

— Кататься, — не удержался от шутки Соловушкин и кивнул на молодежь, которая шла от мыска к плотине. — Вот натешились на лодке, теперь будут на коньках. Рядом и коньки и лодки — где видано? К нам покататься приезжают со всей области.

— А без шуток?

— Наморозили для полива. Пруд, хотя и не малый, а держать всю воду, какую подает речка в зиму, не способен. Лишнюю приходится сбрасывать. — Соловушкин пригласил следовать за ним, все перешли от поливного шлюза к водосбросному. — Однажды пришли мы со Степаном Прокофьевичем. Пруд полон, и подо льдом, и на льду, и на плотине, где пониже, — везде вода. Надо сбрасывать. А жалко-о… Ведь каждая капля — зерно пшеницы. Но и жалеть дальше нельзя: вода вот-вот хлынет через плотину, размоет ее и убежит вся. Взял я и повернул ключ, приподнял шлюз. Вода заревела в нем. А Степан Прокофьевич цоп меня за руку: «Довольно! Больше не дам ни капли. Будем расширять пруд». Прикрыл я шлюз. Стоим, задумались. Вода уже лезет напролом. А расширять пруд — дело не шуточное, когда мороз сорок градусов и земля на полтора метра вглубь стала тверже камня. «Может быть, пониже этой воздвигнуть другую плотнику?» — говорю я. Начали искать место для плотники. И что же видим: вода, которую выпустил я, ушла совсем недалеко и уже замерзает. Тут нас и осенило: не надо расширять пруд, не надо и плотину, можно без них удержать воду. Степан Прокофьевич остался на речке наблюдать, а я побежал назад к водосбросному шлюзу и приоткрыл его маленько. «Прибавь!» — кричит Степан Прокофьевич, а немного погодя: «Убавь!» И мы так отрегулировали струю, что вода растекается по руслу тоненькой пленочкой, и сколько ни выпустим, вся замерзает поблизости. В зиму наморозили полтора миллиона кубометров — прибавили заводу еще пятьсот гектаров поливной земли.

— Простое дело, можно сказать, детское. Ребенком был — пользовался, горки, ледянки намораживал, а под старость: «Как это льдом поливать?» — председатель колхоза свирепо ударил себя кулаком в грудь. — Обух ты, Николай Федотыч, а не председатель. Вот люди. Учись! А как же с полой водой? — спохватился он. — Куда ее девали?

— Увидите.

У нижнего края ледника все ручьи сливались в один поток, который уходил в оросительный канал.

— Не зря притопал я, нет, не зря! — радовался Николай Федотыч. — Будем с хлебом, будем!

Агроном что-то записывал, корреспондент фотографировал, Застреха глядел и слушал по-окунчиковски: нас ничем не удивишь, мы это давным-давно знаем.

Шли вдоль магистрального канала, меж рядов тополей.

— Покажите тот особенный, мировой тополь! — попросил Николай Федотыч.

— И вам настрекотали про него? И не иначе так: Лутонин помешался на каком-то тополе и скоро на нем повесится.

— Молва что вода.

— Там он, на нашей родине, на Курщине. Мы с женой из одного села. Самый простецкий тополь. — Степан Прокофьевич задумчиво вздохнул. — Теперь с него пух летит. Бывало, кругом хатенки устелет, как снегом.

Среди тускло-голубоватых и сизых тонов степной целины резко выделялись пятна густой жирной зелени — орошаемые поля, луга, сад, полосы лесных насаждений.

В саду шел полив. Вдоль каждого ряда деревьев и кустов радужно искрилась струя воды, сад напоминал огромные, в целое поле, гусли с тысячей светлых переливчатых струн.

Пшеница, овес, кукуруза поднялись уже выше щиколотки.

— Это наша радость, — сказал Степан Прокофьевич, забирая в горсть крупноперую синеватую пшеницу. — В прошлом году взяли по тридцать центнеров с гектара.

— Осенью семенами от нее поспособствуйте! — попросил Николай Федотыч.

— Можно. Только на одни семена не полагайтесь. Зря думают, что у нас все особенное, чудеса. Никаких чудес. Вода, навоз, работа.

У Степана Прокофьевича были другие дела, и дальше сопровождал гостей один Соловушкин.

Он привез их в Овечью степь, к большому оврагу, перехваченному запрудой. В овраге стояло озеро. По трубе сквозь запруду текла вода и расходилась по бороздам, пересекавшим приовражную котловину с небывалой для тех мест — высокой, густой и сочной — травой.

— Вот, голубушка, где ты. Хоть и дрожат здесь за каждую капельку, а все-таки выпью. — Николай Федотыч зачерпнул пригоршню воды, выпил, обтер ладонью мокрые усы и продолжал рассуждать: — Я думаю, что свою пил. Мой снежок наверняка есть тут. Нынче у нас подмело начисто, лучше всякого дворника. — Долго разглядывал он, как сложена запруда, проведены борозды, и все восторгался: — Вот это нам по плечу. В самый раз. Клад. И овражков и ветру у нас вдоволь. Надо поскорей домов. Поглядеть, не лежит ли еще по оврагам снежок. Овраги у нас глубокие, тенистые.

Закусывали у Степана Прокофьевича. Стол был накрыт, правда, без жареного гуся, но богато и вкусно: ветчина, яйца, масло, мед, сладкий творог, сметана, маринованные огурцы, салат.

— Это все от вашего хозяйства? — спросил Николай Федотыч.

— Наконец-таки освободились от соседского.

— Что же вы не показали нам пасеку?

— Она в отъезде.

Коннозаводская степь бедна медоносами, но Степан Прокофьевич непременно хотел иметь пасеку и решил сделать ее кочующей: ульи стоят на каком-либо месте, пока взяток хорош, а начнет падать — их погружают на особые, мягкие, дроги и перевозят в другое. Пасека кочевала вблизи рек, где были орошаемые покосы.

Гости начали собираться домой.

Николай Федотыч попросил для развода парочку голубей. И хозяева и гости поехали на птицеферму.

Завидев машину, крупный взъерошенный индюк-злыдень двинулся ей навстречу с хриплой бранью: «Гыр-гыр-лу! Гыр-гыр-лу…»

— А дальше? — Лутонин вылез из машины и остановился перед индюком. — Все по-старому!

Тот сильней взъерошился и забормотал сердитей: «Гыр-гыр-лу! Гыр-гыр-лу!»

— Лучше ничего не знаешь. Ну и скотина же ты! Два года на наших хлебах и нас же ругаешь. Не образумишься — осенью зарежу. Попомни!

Перешли на голубиный двор. Точно дан был сигнал: все голуби — с гнезд, с крыш, высокого поднебесья — мгновенно слетелись в одну тучу и повисли совсем низко над головами вошедших.