Заря вечерняя

— Ты чего это не здороваешься? — даже опешил Афанасий. — Или обиду какую таишь?

— Таю, — задержался на минуту Андрей.

— И какую же, если не секрет?

— А чего тут секретничать. Вода у меня под половицами хлюпает, печь размокла, а кто виноват?

— Кто? — не сдержался, обронил Афанасий.

— Да ты же со своим Николаем и виноваты — море вы строили.

Афанасий осекся, замолчал, вдруг вспомнив, что ведь не первый Андрей так с ним разговаривает, что еще с весны многие староозерские мужики начали как-то сторониться его, обходить и даже здоровались так вот — нехотя. Афанасий не придавал тогда этому значения, думал: весна, народ занятый, уставший — не до разговоров. А оно, выходит, вон что! Раньше никогда такого не было. Все-таки Афанасий человек в Старых Озерах заметный — один объездчик на всю округу — и мужики его всегда привечали, возле сельсовета ли он появится, в колхозной ли конторе. А с весны, чуть подойдет Афанасий, они сразу по одному, по два — и разошлись…

Афанасий хотел было вначале оставить Андрея и ехать дальше, но потом собрался с силами, ответил ему так, как никому еще в Старых Озерах не отвечал:

— Николай — это одно, а я — другое! И пока, между прочим, тоже здесь, на берегу моря живу.

— Вот именно — пока, — поймал его на слове Андрей. — А чуть прижмет посильнее — и уедешь в город, в сушь да в тепло…

— Не уеду!

— Помяни мое слово — уедешь. А мне вот деваться некуда. Мои дети в Старых Озерах возле вашего моря живут, рыбку с печи ловят…

Что правда, то правда: все три сына Андрея жили в Старых Озерах, работали механизаторами. С меньшим, Васей, Николай ходил в один класс и сидел, помнится, за одной партой. Потом, конечно, пути-дороги их разошлись. Николай в институте учился, в Узбекистане работал, а Вася все дома и дома, из Старых Озер всего на три года в армию и отлучался. С Николаем он, правда, дружбы не терял: и на рыбалку с ним ходил, и машину ремонтировать помогал, и у Афанасия все, бывало, спрашивал: «Коля когда приедет?» А теперь что-то помалкивает, теперь их дружба, видно, врозь пошла…

Ну, как можно было ехать Афанасию в город после такой встречи с Андреем, о чем разговаривать с Николаем, как с ним мириться?! Никуда он, конечно, не поехал, отложил все на потом, на осень. Екатерину Матвеевну пришлось Афанасию впервые в жизни обмануть, сказать: мол, Николай сейчас в командировке — звонил он ему от Ивана Алексеевича…

А с морем вдруг приключилась еще одна беда. И на этот раз совсем уже, казалось бы, нежданная. В верховьях реки, при самом ее впадении в море, прорвалась труба на нефтебазе. Авария случилась ночью, в самое глухое предрассветное время, и, пока спохватились, пока чинили пробоину, в море вытекло несколько десятков тонн мазута.

С утра староозерцы высыпали на берег. Темное, медленно расползающееся пятно с каждой минутой все ближе подплывало к Старым Озерам. От него несло керосинным запахом, который, смешиваясь с запахом гниющих водорослей и тины, все плотнее и плотнее окутывал деревенские улицы и дома.

— Погибель какая-то, — отступали подальше от морской, уже маслянистой волны старушки.

Иван Алексеевич метался по берегу, не зная, что делать, кому звонить, у кого искать защиты от этого неожиданного горя. В прежние годы о нефтебазе в Старых Озерах никто толком и не слыхивал. Стояла она далеко-далеко от реки, на самой окраине города, заботливо обсаженная тополями и вербами. Но море подступило почти вплотную к ней. Многие посадки пришлось вырубить, и теперь приземистые, серебряно сияющие на солнце наливные башни стали хорошо видны из Старых Озер. В дни открытия моря об этом с восторгом писала молодежная газета: мол, новый индустриальный пейзаж открылся древним левобережным селам. Никто, конечно, тогда и подумать не мог, что этот пейзаж обернется вдруг таким несчастьем.

Афанасий и Володя, так и не дождавшись от Ивана Алексеевича каких-либо распоряжений, спустили на воду лодку и поплыли навстречу мазутному пятну. Лодка вначале скользила легко, стремительно, хотя и оставляла за собой при каждом взмахе весла синий, идущий масляными кругами след. Но вот она достигла мазутного разлива и сразу завязла, притормозила свой бег, словно наткнулась на мель. Афанасий даже пожалел было, что пустился в это необдуманное плаванье: ничего они с Володей тут не сделают, а перевернуться или завязнуть могут запросто. Никому ведь из них не приходилось раньше плавать по таким погибельным волнам и по таким просторам…

Но Володя упрямо, безостановочно греб веслом, забирая все больше и больше влево, к камышовым прибрежным зарослям.

— Ты чего туда? — не понял вначале его намерений Афанасий.

— Так ведь там птичьи гнездовья, — передохнул на мгновение Володя, — Надо бы посмотреть.

Афанасий в душе обругал себя: как же это он сам не сообразил, что птицам сейчас в камышовых зарослях приходится особенно трудно. Молодняка, правда, там уже нет, он давным-давно поднялся на крыло, готовясь к осеннему перелету, но все равно и чайки, и утки туда наведываются, ищут себе корм, ночуют на торфяных кочках.

Перекинув весло на другую руку, Афанасий стал помогать Володе, и вскоре лодка, с трудом пробравшись сквозь плотный мазутный покров, в котором уже плавала мертвая, перевернутая вверх животом рыба, ткнулась в первую кочку. Афанасий оттолкнулся от нее, пытаясь направить лодку в узенькую, пробитую рыбаками в камышах протоку, и вдруг увидел в нефтяной болотной жиже погибшую чайку. Она покачивалась на черной негнущейся волне, широко раскинув крылья, словно хотела удержать ими эту волну, не пустить ее к берегу, где еще было чисто и свежо, где глянцево блестел на солнце речной песок и, не тронутая еще мазутной пеной, зеленела осенняя трава.

Володя повернул чайку веслом, в надежде, что, может быть, она еще живая, что ее удастся как-либо спасти, но было уже поздно — чайка, наверное, погибла еще ночью, задохнувшись в мазутном потоке, и теперь ее грязные, слипшиеся перья безжизненно свисали, никак не откликаясь на порывы ветра.

Володя склонился над чайкой, собираясь поднять ее в лодку, чтобы после, на берегу, зарыть в землю, но Афанасий остановил его, заметив среди кочек еще несколько погибших птиц. Всех их все равно не соберешь, не захоронишь. Он опять начал разворачивать лодку в протоку, успокаивая Володю, который материл и море, и строителей, и нефтяников. Лишь изредка Афанасий поднимал голову вверх, чтоб поглядеть на двух-трех живых чаек, которые испуганно носились над камышами, не рискуя садиться на воду.

Вообще Афанасий еще с весны заметил, что чаек в этом году прилетело на море гораздо меньше, чем в прошлом. Должно быть, не понравилось им заросшее ряской и синими водорослями мелководье, потравленная рыба, не понравилась стоячая, загнивающая вода. Да и места эти не стали еще для них родными. Весною, правда, Афанасий утешал себя: мол, ничего, вот народится здесь у чаек новое потомство, обзаведется оно семьями и будет после прилетать каждый год к своим гнездовьям, на родину, как это делают все птицы. Но, видно, родина родиной, а жизнь — жизнью…

Афанасий потихоньку греб веслом, перекидывая его из одной руки в другую, с печалью поглядывая на затопленные мазутом, почерневшие камыши, которые уныло покачивались на ветру и уже не звенели, как в прежние времена, а лишь откликались на каждый накат волны приглушенным тяжелым гулом. Тут, не дай бог, кто по неосторожности обронит окурок или спичку, и тогда пойдет полыхать такой огонь, такой пожарище, что никакими силами его не потушить — сгорят не только камыши и прибрежные лозы, а и все Старые Озера. Афанасий хотел было поделиться своими опасениями с Володей, но тот вдруг замер с высоко занесенным веслом и прошептал, показывая куда-то в камыши:

— Слышишь?

Афанасий тоже остановил весло на замахе, но ничего как будто не расслышал и даже не понял, о чем это Володя. И лишь минуту спустя, когда с моря опять налетел нефтяной, забивающий дыхание ветер, он явственно различил птичий жалобный писк.