Под радугой (сборник)

— Ну и день сегодня! Ко всем чертям…

Пришел Лейб, зажег висевшую возле окна лампу с закопченным стеклом и посмотрел на бочку, в которой выстаивался сыр, покачал головой и прикрыл бочку.

В дверях показался Берл — председатель, маленький, заросший волосами человек на кривых, но крепких ногах.

— Кто сегодня идет в ночное?

— Мойше-Лейб идет, — сказал Нохим.

— Почему я? — всполошился Мойше-Лейб.

— Да, да, ты! — подтвердил Берл. — Твоя очередь.

— Ну ладно. А еще кто идет?

— Хаим.

— Вевин?

— Нет, сапожник.

— Ведь он вчера ходил!

— Должен был пойти Хаим Вевин, но он расхворался животом. Сапожник его заменит, а после тот заменит сапожника. Какая разница?

— Да. Ну ладно.

За молодой дубовой рощицей есть полянка, с которой еще не сняли второго укоса. Здесь пасутся лошади. Они стоят стреноженные и медленно жуют сочную траву.

Мойше-Лейб и Хаим развели небольшой костер. Огонь потрескивает, разгорается, пламя лижет росистую тьму. Рядом лежит кучка картошки, которую они испекут попозже. Лейб лежит в освещенном кругу на тулупе, подложив под голову котомку, а Хаим сидит подальше, обхватив руками колени, и в зрачках у него пылают два маленьких костра.

Хаим молчит. Он может просидеть так всю ночь, обхватив руками колени, смотреть на огонь и молчать.

Мойше-Лейб знает это и тоже молчит. Хотя молчать ему совсем не хочется. Ему хочется спросить, правда ли то, что Семка рассказывает…

А рассказывает Семка, что однажды, когда он нес обед в поле, он увидел Хаима: Хаим стоял с бичом и улыбался, а Люкс смотрел ему прямо в рот, хлопал себя хвостом по бокам и качал головой… Ха-ха! Видно, Хаим заключал договор с Люксом.

Мойше-Лейбу хочется спросить у Хаима, о чем он тогда толковал с быком.

Но Хаим может рассердиться, так что не стоит. Вот и молчат.

Шумят, шепчутся колосья. Оттого, что темно, кажется, будто колосья шелестят где-то здесь, совсем близко, в этом освещенном кругу… Но на самом деле поле горазда дальше, там, за поляной, возле заросшего ручья.

Загорелась длинная толстая ветка, далеко отбросив луч света. Мойше-Лейб увидел на мгновение, как раскачиваются колосья… Увидел и Хаим.

Мойше-Лейб поднялся — захотелось курить, а табаку не было.

— Дай закурить, — сказал он Хаиму.

Тот пододвинул к нему жестяную табакерку.

— Спасибо. Бумага у меня есть.

Мойше-Лейб достал из кармана длинный лист, поднес его к огню посмотреть. Это была страница из старой приходо-расходной книги, в которой осталось много чистых листов.

Но этот листок был исписан с одной стороны. Над двумя длинными колонками фамилий и названий товаров значилась размашистая надпись: «В долг».

Мойше-Лейб стал было разглядывать записи, но сказал себе: «Чепуха!». Согнул листок пополам, чтоб оторвать, но над линией сгиба вдруг увидел:

«Хаим — сапожник — 1/2 фунта рису;

— 1/4 подсолнечного масла;

— 3 селедки».

И вспомнилось все, как если бы это произошло сейчас… Будний день. В то время Мойше-Лейб перешел с верхнего этажа в подвальный и вывеску повесил над нижним входом. Бочка с дегтем уже не стояла у дверей. Склонившись над прилавком, он листал свою книгу. По ту сторону прилавка стоял сапожник Хаим. Он пришел расплачиваться и попросил показать, сколько за ним значится. Мойше-Лейб нашел нужную страницу, показал записи. Хаим водил большим пальцем по строчкам, но вдруг поднял голову и вонзил в Мойше-Лейба свои косые колючие, как острые гвоздики, глаза.

«Неправда! Не три селедки, а две! Отлично помню, это было в прошлый четверг. Жена принесла две селедки — именно две! — и я ей сказал: „Зачем тебе понадобилось две, мало одной на ужин?“ И она мне ответила: „Пускай одна останется на завтра… Ведь дети… Завтра снова ходить… Взяла сразу две…“ Слышите, две! Не три, а две!»

Мойше-Лейб косится на Хаима. Тот все еще сидит, обняв руками колени. Снова разглядывает запись.

Отчетливо написано — «три…» Ясно — «три»… Мойше-Лейб чувствует, что лицо у него пылает — вероятно, от костра… Он отворачивается, берет охапку соломы и бросает в огонь. Пламя выхватывает из тьмы качающиеся колосья и среди них — силуэт лошади.

— Буланый! — Мойше-Лейб вскакивает с места. — Ну и буланый!

И Мойше-Лейб бежит выгонять лошадь из хлебов, обронив второпях листок. Бумага осталась в освещенном кругу, подрагивая краем, будто тянулась к огню. Потом ветерок подхватил листок, пододвинул к костру. Там бумагу подхватили, словно пальцами, два недогоревших прутика. Она перевернулась, на секунду прикрыла пылающие ветви и вдруг вся вспыхнула.

Хаим приподнялся, склонился над костром и с любопытством стал смотреть на горевший листок. Огонь быстро окрасил его в черный цвет и только в середине оставалось белое пятнышко, на котором виднелась какая-то цифра — не то двойка, не то тройка. Но вот огонь лизнул и это пятно, листок вздулся, скорчился, надломился. Хаим дунул на него. Пепел разлетелся во все стороны, а костер разгорелся еще сильнее, осветив конские головы, склоненные к земле, и спутанные ноги. Из темноты, неуклюже прыгая, выбежал Буланый, заржал, потом умолк, склонив к земле свою большую голову с длинной гривой.

Мойше-Лейб подошел к костру запыхавшись.

— Ну и Буланый! Ну и разбойник! С трудом поймал его! Обязательно рожь подавай ему. Скажите пожалуйста, какой деликатный!

Он сел на тулуп, поджав ноги, и, щупая картошку, добродушно продолжал:

— Лошадь хорошая, ничего не скажешь. А помнишь, Хаим, когда мы ее взяли, дохлятина была, кожа да кости… А теперь… Не правда ли?

— У-гу!

— А походка! Смотреть приятно! А что норовист малость, так это ничего.

— Надо будет завтра запрячь его в плужок, картошку окучить, — сказал Хаим.

— Да, картошку… Совсем еще не окучивали… Все из-за дождя. Эх, как бы нужен был дождь.

— Окучить все равно придется, а то совсем пропадет. Вчера все-таки был какой-то дождик.

— Тоже мне дождик. Покапало, а ковырни землю — белая…

— Одна, что ли, картошка? А свекла, а кукуруза?

— Да… Ох, нужен дождь.

Но Хаим вдруг перебил его:

— Ведь завтра же воскресенье… — и улыбнулся.

— Ну и что? — не понял Мойше-Лейб.

— Так ведь дождь базару помешает.

— Да-а… Хе-хе… — проговорил Мойше-Лейб и потрогал картошку. — Бери, Хаим, уже испеклась.

— Давай.

Они пододвинулись поближе к костру. Мойше-Лейб достал из костра картошку с почерневшей хрустящей корочкой, разломил ее пополам, выдавил в рот горячую массу и, обжигаясь, проглотил.

— Рассыпчатая картошка!.. Хороша!

1931

Ночная смена

1

Полупустые трамваи торопились в депо. На углу одной из харьковских улиц Шлойма вышел из вагона и направился к фабрике, находившейся рядом в переулке. В черных стеклах погасших витрин отражалась длинная фигура в расстегнутом пальто, с вихрастым чубом, торчащим из-под козырька, с широкими скулами и вздернутым носом. В переулке Шлойму задела женщина в белом помятом платье:

— Пошли, черноглазенький, ночку проведем… А? Люблю черноглазых…

Не отвечая, он прошел мимо и подошел к фабричным воротам, освещенным фонарями.

В цехах еще работала вторая смена. До конца оставалось пятнадцать минут. Шлойма остановился в штамповочном цехе возле тисков дяди Саши и попросил закурить.

— Сейчас, сейчас, — ответил дядя Саша, вытирая вспотевший лоб и круглый бритый подбородок голубым платком с белыми разводами. Он сдвинул очки в железной оправе на кончик носа и, поплевав на измазанные маслом ладони, принялся обтачивать штамп.

Это значит, что дядя Саша заканчивает свой рабочий день.

Шлойма смотрит мимо дяди Саши в цех.

До конца смены остается пятнадцать минут, но цех работает так же напряженно, как и в самом начале рабочего дня. Вздрагивая, бегут вверх и вниз узкие приводные ремни, быстро и размеренно вращаются моторы прессов.