Под радугой (сборник)

— Товарищи! Кто еще?

Несколько десятков рук потянулись к столу, пачку листков разобрали.

А те, кто чего-то ждал и чего-то боялся, потихоньку ушли из цеха.

— Давай-ка сюда, Лукич, подпишем!

Люди расходились, пряча листочки в карманы.

— Красногвардейцы так красногвардейцы, черт возьми!..

— Хорошо!

4

Когда Лейба и Пелагея вышли из цеха, рядом с ними неожиданно очутился Ленчик. В глазах его светилась радость, щеки пылали.

— Ты как попал сюда?

Ленчик совал им свою горячую руку.

— Правильно вы сделали, так и надо… А в Степановку не надо. Я уже не хочу в Степановку…

Родители непонимающе переглянулись.

— Ты что? Был на собрании? А как ты попал?

— Я… Это… Но я думал… — лепетал Ленчик. Он никак не мог рассказать, как он здесь очутился.

Наконец, когда они уже вышли на улицу, Ленчик рассказал о занятиях звена, о Гришке, которого тоже дразнили. Тот еще вчера решил пойти к отцу на завод — посмотреть, что он там делает… Но по дороге Гришка увидел возле магазина Центроспирта милиционера, который втаскивал человека на извозчичьи дрожки. Гришка подошел поближе, и это оказался его папа…

Ленчик почувствовал, что говорит совсем не то, что следовало. Он не должен был это говорить… Они не хотел… Ленчик запутался, покраснел и спрятал лицо в маминой руке…

Но когда Ленчик поднял голову и взглянул на родителей, у него сделалось так хорошо на душе, что он схватил отца и мать за руки и потащил их вперед, с гордостью поглядывая на прохожих. Ему хотелось подбежать к каждому и кричать о том, что теперь его не за что дразнить, что его родители всегда были красногвардейцами и сейчас они тоже красногвардейцы.

И Ленчик радостно смеется.

И все — трамваи и автобусы, автомобили, мотоциклы, конские копыта, все выстукивают по мостовой:

— Хо-ро-шо! Хо-ро-шо! Хо-ро-шо!

На неостывший асфальт падают желтые и красноватые листья. Ленчик ловит на лету один лимонно-желтый листок и швыряет его на тротуар. Но листок падает на лицо рабочего, который варит асфальт в горячем котле. Рабочий поворачивается и кричит сердито:

— А вот я тебе, пацан!..

Но Ленчик не боится. Он подбегает к отцу, прячет голову в его пальто и весело хохочет…

1941

В освещенном кругу

Сапожник Хаим (его до сих пор так называют) погнал стадо домой. Впереди шли десятка два коров; сытые, они осторожно несли тяжелое розовое вымя, то и дело хлопая себя хвостами по круглым бокам. Он шел позади, зажав под мышкой длинный бич, и неторопливо свертывал цигарку.

Хаима не трогает, что его до сих пор называют сапожником. Ведь, в самом деле, двадцать лет подряд его так называли. Дед его был сапожником, и отец был, ну, и его обучили этому ремеслу. Но Хаим всегда не любил сапожничий фартук, дратву, колодки и низенький табурет с продавленным кожаным сиденьем.

И как назло (так думает Хаим) у него маленькие косые глаза — зрачки сдвинуты к самому носу — почти без ресниц. Над глазами щетками торчат черные брови, нос большой, с голубыми прожилками. Жесткая квадратная борода, коротко подстриженная, похожа на колодку, а желтая впалая грудь — на кожаное сиденье табурета.

Зато у Хаима длинные руки с широкими ладонями, каждый палец в рукоятку молотка. Вот эти-то руки и стащили его два года тому назад с сапожничьего табурета в колхозное поле. Да, вот уже второй год (а кажется, только что все это было), как райисполком выделил здесь, верстах в десяти от города, землю для еврейского колхоза. И почти все местечко сразу же перебралось туда. Тогда тут, конечно, еще ничего не было. Понемногу вырос один дом, второй… Вон виднеется угол железной крыши. Поставили амбар, хлев. Но пока немногие живут с семьями, остальные смогут перебраться только в будущем году. Мужчины сейчас живут в одной большой комнате — общежитии.

Приобрели кое-какой инвентарь, лошадей и коров — неплохое стадо.

Впереди стада шагает бык Люкс. Он идет, разрезая воздух широким упрямым лбом, мотает головой и ревет оглушительным басом. Люкс — весь черный, только на передних ногах, на коленях, у него белые пятнышки. Он не такой уж большой, но сильный, как лев. Сначала его все боялись — да и теперь многие обходят стороной. Двоих он уже так отделал, что третью неделю ходят в повязках, а недели две назад накинулся на крестьянина из соседней деревни, который привел к нему корову, — пришлось отвезти в больницу. Однако с Хаимом он ладит — видимо, уважает его.

— Э-ей, ку-у-у-да?

Хаим щелкает длинным бичом. Люкс останавливается, поджидая коров, и степенно шагает дальше. Хаим довольно улыбается, зажимает бич под мышкой и снова принимается свертывать цигарку.

Приятно идти по сырой после дождя земле меж стен высокой ржи.

— Э-эй! Ку-уда?

Люкс опять забежал вперед, мотает головой, наклоняет свой упрямый лоб, высоко задирает ноги, сердито ревет. Тут уж ничего не поделаешь, — Хаим знает это и спокойно шагает позади.

Но вот рощица спрятала багряные лучи, и Люкс успокоился. Дорога сворачивает направо, хлев уже недалеко.

— Э-эй! Ку-у-у-да?

Семка только что закончил свой рабочий день, проведенный на вишневых деревьях, и теперь отдыхал на высоком стогу сена посреди двора.

Но, увидев Хаима, пригнавшего стадо, он, радостно улыбаясь, размазал по лицу вишневый сок, быстро скатился со стога на землю и подбежал к дереву, на обрубленном суку которого висел ржавый кусок рельса. Семка подтянулся, достал лежавшую на ветвях штангу и начал стучать по рельсу.

— Глин-глон, бом! — напевал он при этом. — Коровы идут домой!

И побежал, весело оскалив зубы.

— Ах, байструк! — Мойше-Лейб кричал ему вслед. — Кто тебя просил? Марш, покуда Люкс тебя не изувечил!

Мойше-Лейб поднял штангу, обтер ее и осторожно положил на место. Двумя пальцами остановил раскачавшийся рельс. Потом пошел встречать коров. Из раскрытых, некрашеных дверей уже выходили женщины в подоткнутых юбках с подойниками и ведрами в руках.

Мойше-Лейб поставил последнее ведро молока на топчан. Теперь ему надо записать, кому и сколько доставить молока. Мойше-Лейб ощупал карманы, но, не найдя там бумаги, достал длинную книгу в пестром переплете и вырвал из нее несколько страниц. Это была старая приходо-расходная книга, в которой остались чистые листы.

Мойше-Лейб подошел к топчану, отодвинул ведро. Молоко плеснулось и, пузырясь, разбежалось кругами к стенкам. Мойше-Лейб достал из-за уха желтый карандашик и, ссутулившись, прижав левое колено к ножке топчана, начал записывать:

«Сепаратору — 50 стаканов молока, дояркам — добавочно…».

Он закончил и только тогда оглянулся на двери, хотя уже давно чувствовал на спине чей-то взгляд. Бейля стояла, сложив руки на фартуке, и смотрела сощурившись.

— Чего ты стоишь? Тебе нечего делать?

— Ох, Мойше-Лейб, я смотрю, как ты пишешь… Ты помнишь нашу лавку?.. Под вечер… Тоже так… с карандашиком… прижав колено к прилавку…

Мойше-Лейб взглянул на Бейлю, и вдруг исчезла большая комната общежития с лежанками, большими плакатами на грязных стенах… В памяти возникло жаркое воскресенье. Лавка полна народу, не протолкнуться. А на крыльцо поднимаются еще и еще… Весы качаются, как заведенные, на желтых чашах — в картузах и кулечках — сахар, соль, пшено, крупа, тарань, селедки, мыло… На одном косяке висят шлеи, веревки, на другом — длинные и короткие цепи. У порога большая бочка дегтя, а наверху, над связкой вяленой рыбы, — красная вывеска с белыми буквами:

БАКАЛЕЙНАЯ ЛАВКА

М. Л. Кальница

— Нашла время вспоминать. Коровы стоят во дворе, сепаратор пустой, а она встала…

— Тише! Тише! Скажите пожалуйста, слова сказать нельзя. «Сиператор», «сиператор»… Я за ведром зашла…

— Ведро занято. Возьми другое. В сенях.

Вернулся с поля Нохим. Согнувшись, сел на свой низенький топчан, опустив между колен натруженные руки.