Сибиряки

Рублев улыбнулся.

— С нами, Наум Бардымович. Чем богаты…

— Тце, тце… щи? А пельмени? Приглашал, а?

— Приглашал, точно. А ну, Варя, уважь гостя, — кивнул он жене на сени.

— Уж не обессудьте, не ждали мы. Сейчас я, — заторопилась женщина. — Маманя, поставьте воду. — И выбежала, впустив в кухню облачко стужи.

Рублев, настороженно оглядываясь на парторга, сам принес перец, уксус. Понял, что не пельмени, а другое привело к нему парторга ЦК. Что бы это?

Танхаев сел к столу. Жена Рублева внесла кулек мороженых пельменей. В наступившей тишине было слышно, как они булькали в воду.

— А где же ваша певица?

— А кто ж ее знает, — не решаясь продолжать ужин, промолвил Рублев. — Ноне все: кто на стройке, кто на Лене шивер морозят…

— Перекат? — будто не понял Танхаев.

— Он самый.

Танхаев ждал, что Рублев еще скажет о замораживании перекатов, но тот молча водил по столу ложкой и в свою очередь ждал, что ему скажет Танхаев.

— Почему ложки лежат? Почему щи стынут? — попробовал Танхаев разбить шуткой ледок молчания. — Меня ждете? Я догоню, я ведь конник.

— Ешьте, — глянул Рублев на притихших мальчиков. И сам зацепил из общей глиняной чашки щи.

— Ну и что, заморозят?

— Шивер-то?

— Шивер, — хитровато сузил щелки Танхаев.

— Уж что будет… Инженер наш придумал, он науку прошел, — неопределенно ответил Рублев.

— Голос у вашей дочери хорош, сильный голос, — не зная, как завязать разговор, сменил тему Танхаев. — В клубе ее слыхал, помню, — артистка! Учиться ее послать надо.

— Знатный голос, — впервые вставил свое слово дед.

— Ваша правда, Наум Бардымович, — подхватила от печки Варвара, мать Нюськи. — Уж лучше учиться куда, чем по ночам горло драть на весь Качуг да бог весть где…

Но Рублев одним взглядом оборвал ее излишнюю откровенность.

— С шулей вам, Наум Бардымович, или так? — спросила она Танхаева, накладывая в тарелку пельмени.

— С шулей, хозяюшка, с шулей, — потирая от удовольствия руки, просиял Танхаев.

Разговор по-прежнему не клеился. Обжигаясь, нахваливая пельмени, Танхаев мучительно соображал, как лучше подступиться к Рублеву, не вспугнуть, на прямоту вызвать.

— Хороши пельмени! Ай-ай хороши! Николаева в гараже видел. Как только сказал: «Рублев», сразу о пельменях вспомнил…

Ложка Рублева застыла в воздухе. Танхаев не подал виду, что заметил, продолжал:

— Поговорили, посудачили…

— Чего это он обо мне вспомнил? — осторожно перебил Рублев.

— Да так, к слову пришлось. О работе, о графиках говорили; что лучше, что хуже. Первую тысячу дохаживает сверх нормы на ЯГе… Сто тысяч наездить хочет! Сто тысяч ведь, а?

Рублев, глядя на ребят, жестом остановил Танхаева.

— А ну спать, мальцы! Варя, уложи их. Да и вы, маманя, пошли бы в горницу. Мы тут сами…

Варвара увела детей. Поторопилась за ней и старушка. Только дед остался сидеть на своем месте и, отложив ложку, подозрительно посмотрел на построжавшего сына.

— Вот так способнее будет, — заметил Рублев и, сложив на столе руки, уставился на парторга. — Так что он, Николаев, вам о ста тыщах говорил?

— Говорит, слово дал товарищу Позднякову наездить…

— Я не о нем. Он, может, и наездит. Я о тех, которым тоже графики отменили… О них он говорил?

— О них не говорил.

— Так я скажу. Горяеву тоже разрешили в капиталку не гнать. Как же! Того гляди, ледянка начнется, самый калым… заработок, значит. А в капиталку сдашь — неделю, а то и две без машины ходить, калым уйдет, верно? Так он, Горяев, третьедни разрешение получил, а вчера по гаражу бегал, кардан просил. Я, говорит, одну вещь в машине сменю только, зато без ремонта буду год ездить, экономию сделаю. А я его экономию вот как вижу! — Рублев показал кукиш.

— Тце, тце, тце…

— Я его машину сам видел. У ней задок каши просит, на раме трещины, а через месяц и движок смены запросит. И получится: задний мост в утиль, раму угробит — в утиль, движок если не в утиль, то на свалку… Экономия?

— Тце, тце, тце!

— А в мастерские что сдавать? Утиль? Они без Горяевых-то качества не дают, после ихнего ремонта еще месяц доделываешь, а с Горяевыми… Одни слова: новаторы! Стотысячники! Да чтобы из Горяевых-то стотысячников наделать, их сперва в людей надо обратить, чтобы они к машинам, как вот к своим штанам относились! Они ж из новых машин дерьмо делают, а им опять новые дают. Как же: план перекрыл! Стахановец!.. Сволочь он, вот кто! Я бы ему старую дать еще подумал…

Серые, обычно добрые глаза Рублева налились гневом. Зажатая в кулак деревянная ложка вот-вот хрустнет, как спичка. Танхаев, забыв о пельменях, раскрыл рот, во все глаза смотрел на Рублева. Вот так молчун! Вот так разговорился! Механик шумел, Николаев шумел, этот раскипятился. Не узнать людей, все кипеть стали! Совсем как улей, когда в него камень бросят. Танхаев достал платок, отер шею.

— Вы зачем пришли? — неожиданно бросил Рублев. — С рабочим человеком поговорить? Его мнение вызнать? Так я его, свое мнение, и до вас парторгам высказывал, и в райкоме… А кому оно, мое мнение, нужно? Вот если бы оно с вашим сошлось — это верно, вы бы его на собраниях, в газетах… А я опять скажу: нам таких Горяевых-стотысячников не надо! Мне наши машины жалко, Николаевых жалко. Егор — он сейчас, как дите малое, радуется, Позднякова в свояки записал. А вот погляжу, как он из капиталки заместо своей ласточки горяевскую ворону получать будет. А в капиталку и ему сдавать придет время. Вот чего страшно! Гордеев один у нас вперед видит. Он и мастерскую организовал, он ее и работать учит. Еще и завод из нее сделает. И нашу прыть держит. И план тянем. В 39-м вытянули, и в этом бы вытянули, если бы не зима да Перфильев. Транзит — это дело, тут я Позднякову сам в ножки покланяюсь. А что до техники — лучше бы он не совался. Угробят они с Горяевым ее, как пить дать! Можете судить меня, — не согласен!

Рублев пристукнул по столу ложкой, будто поставил точку. Водворилось молчание. Крякнул дед, указал сыну глазом на остывшие у гостя пельмени. Но Рублев отходил медленно, неспокойно: с мясом вырвал из души наболевшее, но не стихла боль, все еще душа саднит. Полез опять в карман за платком и Танхаев.

Первым нарушил неловкое молчание дед:

— Пельмешки-то засалились, Наум Бардымович. Дайте, долью горяченьких?

— Э, нет, нет, спасибо, сыт, — всполошился Танхаев. — Хороши ваши пельмени… с перчиком. — Он дружелюбно улыбнулся Рублеву, похлопал его, недвижного, по плечу, поднялся. — Спасибо, Николай Степанович, за откровенность, спасибо, дорогой. И за пельмени спасибо, долго буду помнить рублевские пельмени!

— Вы уж не серчайте, Наум Бардымович, если лишку я… — поднялся и Рублев.

— Лучше поту лишку, чем горя гаку, — вспомнил присказку Николаева Танхаев, еще раз отерев платком повлажневшие скулы. — Между прочим, новые машины в Аямсеверотранс мимо нас ушли. К золоту ближе. Придется и Горяевым на старых поездить, однако, — плутовато улыбнулся он, пожав руку Рублеву.

А про себя подумал: «Растревожил Поздняков улей, драки бы не было».

«Черт меня за язык дернул, наболтал лишку», — подумал Рублев.

Косов проснулся от прикосновения чьей-то холодной, как лед, руки. Бледный утренний свет просочился сквозь дыроватый брезент палатки, обласкал спящих. Над Косовым, склонясь к его взлохмаченной голове, стоял дед Губанов. Губы старика беззвучно шевелились, словно он что-то прожевывал.

— Кто?.. Ты, дед?..

— Ш-ш!.. Пусть поспят хлопцы. Выдь-ка, сынок, на волю.

Косов попробовал встать, но не смог: тесно прижавшись к нему спиной, на его руке спал Житов. Косов осторожно высвободив руку, встал, прикрыл Житова полушубком. Над косматой горой всходило сонное зимнее солнце. Косов потянулся, взглянул на перекат и обмер: перекат стал! Ни течения воды, ни обычного тумана над ним не было видно.

Не веря своим глазам, Косов сорвался с места, бросился к перекату. Дикий ликующий вопль раздался над Леной, разбудил спящих.