Отец

Женя все свое внимание приковала к сцене. Иногда она отрывалась от сцены и бросала умоляющие взгляды то на Дмитрия, то на Марину, как бы приглашая их разделить се восхищение. В последнем акте балерина Рощина очень поэтично исполнила танец цыганки со скрипкой. Женя замерла, прижала руки к груди и даже прикусила свой кулак.

По окончании спектакля она крепко взяла под руки Дмитрия Александровича и Марину.

— Понравилось вам? Ведь, правда, очень хорошо?! — спросила она, с тревогой заглядывая им в лица.

— Спасибо, Женя, за культпоход, — ответил Дмитрий и подумал: «Вот она какая, оказывается… Пройдет у нее разочарование, и хорошо полюбит она! И она ждет своего счастья чисто по-девичьи».

В первом же антракте Дмитрий позаботился заказать такси, и когда они вышли из театра, машина ждала их у подъезда.

Марина села рядом с водителем. Женя сжалась в уголке заднего сиденья.

— У вас сегодня праздник? — спросил Дмитрий, когда машина покатила.

— А у вас? — зло ответила вопросом Женя.

Марина обернулась назад.

— Женя любит театр. И меня приучила. А когда я в Москве жила, ни разу не побывала ни в Большом, ни в Художественном.

— Я тоже давно с таким удовольствием не смотрел балета, — подчеркнуто миролюбиво сказал Дмитрий. — И для вас, мои прекрасные дамы, хорошая разрядка. Теперь опять за работу. Вам, Женя, трудно было прошлую неделю одной без редактора?

— Ах, как вам это интересно! — ответила из своего угла Женя.

— А то легко! — снова вмешалась Марина. — Считай, одна осталась женщина, а дело-то какое большое: общезаводская газета!

— Ах, такое большое дело — и на нем всего только одна женщина, — с негодованием передразнила Марину Женя. — Не терплю этой снисходительности к нам. Нас зачастую только приближают к какой-то работе, которую считают мужской. И в этом уже видят достижение. Вот и ты, Марина, сказала, что мне трудно потому, что я женщина. Вика тоже женщина, а какой бой развернула за новые конструкции вагонных подшипников…

— О! Вика — стратег, — добродушно рассмеялась Марина.

— Когда мы начинаем в труде и в образе жизни походить на мужчин, это замечают, это одобряют. Впрочем, я в этом вопросе, как говорят, не компетентна. Отвечайте мне: за каким рожном мы ездили в театр? — Встречный автомобиль просветил кузов фарами, и в ярком свете на миг выступило искаженное страдальческой гримасой лицо Жени. — Ах, безбожники! Ну как же вы быстро забыли танец Рощиной. Это же музыка! Все, что в женской душе, — все было в танце Рощиной. Она нам дала самое большое наслаждение… В женщине надо прежде всего любить женщину. — Женя положила свою ладонь на руку Дмитрия. — Но ведь то, что мы видели на сцене, — это искусство. А жизнь? Наша жизнь? Жизнь бывает прекрасна и беспощадно жестока… Какой-то роковой случайностью мы оказываемся лишенными прекрасного и возвышенного. — Женя, чуть наклонившись, смотрела в глаза Дмитрию.

Дмитрий поймал себя на том, что ласкает уже обе руки Жени, и почувствовал, что ее руки отвечают ему.

— Ах, Дмитрий Александрович. — Женя откинулась в угол, закрыв лицо ладонями.

Он положил руку ей на плечо и почувствовал, что оно вздрагивает; тогда он легонько отнял ее ладони от лица: они были мокрые — Женя плакала.

— Женя, это что, невольная откровенность? — спросил он осторожно.

— Что хотите, только не жалоба, — тихо ответила она.

У дома Дмитрий Александрович задержался около машины, расплачиваясь. Когда он вошел в освещенный подъезд, Марина уже скрылась в квартире, оставив дверь приоткрытой. У двери стояла Женя.

— Дмитрий Александрович! — она порывисто шагнула ему навстречу, глаза ее были сухими. — Не осудите меня… Вы меня поймете, как никто. Я действительно люблю балет до безумия и… я еще глупая, девчонка. — Она побежала вверх по лестнице.

XIX

После поездки в театр Дмитрий со всей ясностью понял, что Женя не просто симпатична ему. «Почему она сказала, что я пойму ее? Неужели она раньше меня догадалась о моем влечении? И не потому ли она просила не осуждать ее, что нечаянно выдала себя?» Он испугался ответного чувства Жени, потому что у него уже не было сил подавить собственное, так внезапно зародившееся. Все это могло кончиться только глупым фарсом.

Надо было спасаться бегством. Очень не хотелось Дмитрию возвращаться в Славянский Порт задолго до срока. Но когда он уже совсем было решился объявить о своем отъезде, появился Артем.

— А я думал, ты уже сбежал из тихого уюта. Поедем ко мне; завезу тебя на край области, в степь. Повидаешь новое.

И Дмитрий поехал к брату.

XX

Артем положил свой тяжелый чемодан на багажную полку и, легко спрыгнув вниз, сказал:

— Двенадцать часов пути, скучновато будет без ужина…

— В нашем распоряжении полчаса; успеем сходить в ресторан, — ответил Дмитрий.

— Э, нет! Путешествие — это поэзия, а ресторан — это скучно. Обожди-ка меня тут.

«Поэзия, — усмехнулся Дмитрий. — Это, наверно, ужин под стук колес — поэзия». Всего три тусклых плафончика освещали старый вагон. От голых полок остро пахло карболкой. В отопительной трубе что-то шумело и потрескивало, и в вагоне было очень тепло. В дальних купе устраивались пассажиры, оттуда уже потягивало махорочным дымком.

Дмитрий снял шинель и прильнул к темному окну. Через путь стоял состав товарных вагонов, на их крышах в свете редких фонарей белел свежий снег. За границей света нависла непроглядная чернота. Невольно подумалось, что поезд тронется и уйдет не до какой-то определенной станции, а просто в ночь, в глухую зимнюю ночь. Дмитрий снова усмехнулся, но уже тому, что он так неожиданно оказался в этом старом вагоне.

— С пивом поедем, — заговорил, появляясь, Артем. Из карманов своего распахнутого пальто он выгрузил на стол бутылки, кулечки и белые батоны. — А значит, и с разговором! — Раздевшись, он подсел к Дмитрию, развернул газету и похвастался: — «Правду» сегодняшнюю купил. Нелетная погода днем стояла, видишь, к ночи только доставили.

В полутьме на газетной полосе можно было разглядеть портрет Ленина и прочесть лишь набранное крупным шрифтом:

— Подумай, какое дело: уже целый день работы съезда прошел, — удивленно протянул Артем, словно ему и в самом деле сегодня недосуг было подумать об этом, и как бы между прочим заметил: — К нам в совхоз иной раз, как завьюжит, даже областная газета суток трое идет.

Между тем вагон стал быстро заполняться. Двое парней посветили спичками, разглядывая номера мест, и, скинув ватные фуфайки и подложив их под головы, растянулись на голых средних полках. Перекинувшись несколькими словами о каком-то грузе, за который они теперь могли не беспокоиться, парни затихли.

Боковое нижнее место напротив заняла женщина с ребенком; из своего пальто и узелка она устроила постель для него и стала укладывать. С перрона послышался голос диктора, оповещавшего об отправлении.

Поезд отошел, но вскоре остановился, постоял с минуту и снова тронулся. Он долго тащился то меж длинных товарных составов, то вплотную прижимаясь к заводским корпусам и складам, то пересекая переезды и подползая под эстакады и мосты. Как будто ему было трудно выбраться из большого города.

— Это что же, мы «черной стрелой» едем? — спросил Дмитрий, вспомнив слышанное мельком на вокзале ироническое прозвище поезда.

— Нет! — ответил Артем. — Это, конечно, не курьерский. Да нам, степнякам, и не нужен экспресс. Наш поезд — работяга: он всех, не торопясь, развезет по станциям и по полустаночкам. Люди сюда садятся, как в полевые вагончики заходят: кто вздремнет перегона два-три, кто перекусить только успеет, кто обогреется после поездки на грузовике по зимней степи. Ишь, как в вагоне тепло: проводники знают, что пассажирам надо. А вот мы с тобой и закусим, и выспимся за дорогу, и наговоримся.