Перевал Подумай

Синяев неуверенно встал с места, будто проснувшись. Зачем-то провел рукой по лысеющей голове. В эту минуту ему показалось, что во всем зале нет человека, которому было бы интересно то, что он может сказать, — настолько все были увлечены, полны только что услышанным и своими мыслями по этому поводу. И самому Синяеву вдруг стало ясно, что его проект — это вчерашний день.

— Товарищи, я… в общем, я отказываюсь… надо доработать… современные задачи требуют… Ах, да все равно теперь!

Синяев прошел меж рядов и побрел из зала, ни на кого не глядя. Недоумевающий ропот проводил его до дверей и стих.

Аркадий Викторович спустился по лестнице. Торопиться ему было некуда: все кончено. Но он сам все еще не понимал, почему, как это произошло? Ведь он собирался выступать, обдумывал аргументы, мысленно спорил с Ремезовым. А когда поднялся с места, вдруг понял, что сказать ему нечего. Мысли и слова разбежались, как тараканы, выпущенные из банки. И он понял, что ни одно из этих слов поймать не может. Самое лучшее — уйти.

Совершенно машинально он забрел в зимний сад. Там несколько молодых фикусов и пальм несмело присматривались к простору и свету после привычной тесноты родной теплицы. Между ними стояли аквариумы и свисали бледно-розовые, почти прозрачные кисти плакучих цветов. За всей этой зеленью можно было укрыться от любопытных глаз людей, выходивших из зала. До Синяева долетали обрывки разговоров:

— Порт — ворота края. Значит, и обрамление у бухты должно быть соответствующее: красивые большие дома. Прав Ремезов!

— Знаете, я в пятидесятом году приехала на «Дзержинце». Смотрю — хибарки лепятся над портом, как стрижи по карнизу. Страх! Это сегодня город подступает к порту, а тогда его за сопкой и не видно было…

— Да, сейчас уже несомненно наметился морской фасад, но должно-то быть лучше!

— Ишь, размахнулся: торговый центр! А на деле-то выйдет все тот же встроенный продмаг на четыре рабочих места…

— Ничего подобного! Мне этот проект по душе, давно пора.

Почувствовав внезапно, что он в своем укрытии не один, Синяев вздрогнул и обернулся. Позади стоял Гольцев и смотрел на него все тем же непонятным, приценивающимся взглядом. Только сейчас глаза его ясно выражали неодобрение.

— Та-ак… Крепости капитулируют изнутри. Совершенно точное утверждение. Впрочем я хочу поговорить с вами не об этом. Ничего не будете иметь против, если, скажем, дня через три встретимся с вами в ресторане вечерком? Вижу по глазам, что никаких возражений на этот счет у вас нет. Вот и прекрасно. Всего наилучшего!

Гольцев ушел так же быстро и неожиданно, как появился. Синяев проводил его недоуменным взглядом, пожал плечами: он так и не понял, что Гольцеву от него нужно.

Александр Ильич уходил последним. Никакой радости победа над Синяевым не доставила. Проект одобрен большинством голосов. Внешне все в порядке, но душу грызет смутное беспокойство, как остаточная боль в мускулах напрасно занесенной для удара руки. Он готовился к бою, а сражаться было не с кем.

Возле выходных дверей его нагнал Лунин. Дверь открывалась и закрывалась, как створки огромной раковины, пропуская людей. По каменному полу вестибюля тянуло сквозняком. Стоять в этом месте было неудобно, но Лунин неожиданно взял Ремезова под руку и отвел в сторону, словно для конфиденциальной беседы.

— Прекрасно, просто-таки чудесно поработали, батенька! Можно только позавидовать вашим творческим возможностям. Но, конечно, есть и недоделки — без них не обходится. Кое-что надо довести. Например, ваше разрешение дорожной проблемы явно не того… не на уровне всего проекта. Я говорю так потому, что сам в свободное время занимался приморской магистралью. Есть один вариант, и мне хотелось бы на досуге ознакомить вас с ним. Как-никак приморский район — наше общее дело, а общее дело, как водится, всегда лучше вершить, взявшись за руки…

— Безусловно, — холодно кивнул Александр Ильич. — Важно только, чтобы руки при этом были чистыми. Я отлично вас понял, Яков Никанорович. Кстати, я догадывался о возможности такого поворота дела.

— Какого такого поворота? Что вы говорите? — Барственное лицо Лунина выразило всю доступную ему гамму возмущения и недоумения. — Ужасный у вас характер, Александр Ильич. Не зря коллеги ваши обижаются.

Лунин торжественно выплыл в дверь. Ремезов закурил и пожал плечами: зря или не зря погорячился? А, да черт с ним! Все равно, рано или поздно, не миновать было этого разговора.

Он ведь тоже давно знал Лунина и его любовь к соавторству. Но с ним, с Ремезовым, этот номер не пройдет.

— Не понимаю, почему ты сразу к вам не пришла? Ты же знала адрес Маши? И почему обратилась к Александру Ильичу за помощью? — Валя чуть-чуть запнулась, произнося это имя, и тут же зорко посмотрела на Зину: а она как? Но девушка никак не отреагировала на это имя. Она пристально, но невидяще смотрела на самодельный плакат, который кто-то повесил на двери управления: кособокие ухмыляющиеся рожи разливают «на троих» и подпись: «Сегодня зарплата! Пьяницам — бой!»

— Виктора, секретаря нашего, работа, — пояснила Валя, не понимая, что интересного нашла в этом плакате Зина. Та опять не ответила, и только тут Валя заметила, что Зина плачет.

— Ты что же это? О чем? Случилось что-нибудь? — Валя тут же забыла обо всем остальном. Но Зина не хотела утешений. Вынула из сумочки платок, сердито вытерла глаза…

— Извини. Это я так просто… Конечно же, мне давно надо было к вам прийти, да вот Димка… Даже не знаю, что будет у нас с ним? Мы давно не виделись. Спасибо, хоть Александр Ильич помог устроиться с жильем.

— Это он сам тебе предложил?

— Сам.

— Хороший он…

— Хороший, — согласилась Валя. — Значит, с жильем ты устроилась. Ну и прекрасно. А то у нас в общежитии кошке поселиться негде. И с Димой все наладится — сама же говорила, что он у тебя послушный. Ты куда сейчас идешь? Я — в институт, может, нам по пути? Я ведь в заочный политехнический поступила…

— Нет, мне в другую сторону. — Зина сделала вид, что не замечает участливого внимания Вали, явного ее желания вызвать на откровенный разговор.

Они попрощались. Зина толкнула обитую войлоком дверь и вышла на улицу. Крупные бесшумные хлопья снега мгновенно отрезали ее от всего мира. За ними исчезло все — стены домов, прохожие, перспектива улицы. Лишь смутными пятнами светили сквозь снег ранние зимние фонари.

Зина подняла воротник легонького «семисезонного» пальто. «Дуреха ты, Зинка, — сказала она сама себе, — и чего это ты так легко отдала Димку этому тину? Парень запутался, надо его вернуть, а не гордостью своей любоваться». Ноги уже сами несли ее знакомой ненавистной дорогой. Конечно же, он там, у лучшего своего друга. Где же ему быть?

Рыхлый, чуть слепленный снежок рассыпался на щеке. Зина сердито стряхнула снег варежкой. Мальчишки в воротах захохотали, засвистели вслед. Словно проснувшись, Зина оглянулась и увидела, что вся улица живет радостью первого щедрого снега.

Бегут, отмахиваясь от снежков, девчонки. Просто так, неизвестно куда, идут по улице взрослые — на лицах улыбки, и вот уже кого-то, словно бы ненароком, толкнули в пушистый, едва родившийся сугроб…

А снег падает и падает. Им наполнено все вокруг, он везде и нигде, и свежий его дразнящий запах обещает праздник.

Зина нырнула в черную глухую арку двора, как в другой мир. Прошла по длинному пустому коридору. На минуту ее насторожила непривычная тишина за дверью, но она все-таки постучала.

С паузой, словно нехотя, знакомый голос ответил:

— Да-а-а…

Она вошла, и ей сразу стало не по себе — Вержбловский был один. Чисто прибранная комната говорила о том, что никакой компании тут и не бывало. Сам хозяин лежал на тахте, но при виде гостьи книга упала на пол, а зеленоватые глаза Леопольда Казимировича вспыхнули.

— Димы у вас не было? — спросила все-таки Зина. Ей хотелось как можно скорее уйти, но ради приличия она помедлила секунду, спросила о том, что и так было ясно.