Боль

Глава одиннадцатая

МАТЬ

Соне дали выходной, первый за все лето. Не зная, как лучше распорядиться свободным временем, решила как следует выспаться. Однако по привычке проснулась рано. Затеяла стирку.

Пока согревалась вода, присела на порожек крыльца, задумалась чуточку.

Бывало, любила она банные дни. Конечно, доставалось, как же иначе… Но это не огорчало, потому как ни в какие другие не выпадало на ее долю столько внимания. Встанет чуть свет, а Николай, оказывается, и воды наносил, и дров, и уж над баней дымок веселой струйкой вьется.

Андрюша после школы — никуда. Свою обязанность привык исполнять с малолетства — матери белье на пруд подносить. На пруду, под вербами — мостки. И прорубь всю зиму. Белье от прудовой воды течет по рукам будто батист…

Соня зажмурилась от выплывшего из-за облачка солнца и увидела… присыпанный сверкающим снегом пруд, волнистую полоску леса на том берегу, просторное небо. Она — молодая, быстрая — стоит на мостках, ловко помахивает вальком. Звонко переговариваются, сбегая с мостков, ручейки, плещется в проруби солнышко. Подбоченясь, стоит на берегу Андрюша. Радуется и солнцу, и снегу…

Зашлось сердце. «Хоть бы одним глазком взглянуть на него, ненаглядного! Хоть бы самую малую весточку принесла птица залетная!..»

Вернувшись с пруда, развешивали белье. Из дому выходил другой помощник, Веня. Важно, как большой, спускался по ступенькам крыльца с нанизанными на бечевку зацепками. Право закреплять белье не уступал, хотя до веревки доставал только на цыпочках.

Конечно, было нелегко с троими мужиками. Но ни за что на свете не отмахнулась бы она от неисчислимых своих забот, лишь бы повторился миг, когда муж принимал из ее рук свежее белье. «Не пойму, Соня, — обычно говорил он, разглаживая на груди рубаху, — откудова в нашей избе ветром пахнет?» — И тут же умолкал; стеснялся говорить ласковые слова.

По молодости ей хватало. Много ли женщине надо? Посмотри лишний раз, приголубь добрым словом — и растает бабье сердце.

Нонче корила себя: скупилась на слова, на ласку. Думала, не ко времени. Только теперь, когда нет ее сокола, открылось ей: понапрасну не страшись растратить хорошее — не убудет. «Хоть бы на денек вернулся мой сердечный! Всю бы расплескала себя радостью! Все бы отдала, что утаила по неразумению!»

С улицы постучали…

Не иначе нищий. Много их развелось, горемычных, не раз за день постучат: то сирота обездоленный, то старец бездомный, то молодец с выставленными напоказ следами войны — поесть охота всем одинаково…

Вспомнила: с вечера оставалось немного картошек в мундире — на утро сберегла. «Подам одну, коли нищий…» — решила и пошла к воротам.

На улице — почтальон, богом обиженный Кеша, протягивал трясущейся рукой письмо.

К невзрачным треугольникам она привыкла, присмотрелась, их и сейчас — целая сумка у Кеши. Он протягивал, скалясь, добротный конверт. Такие приходили перед войной от Андрея, когда он стал командиром. На сером красиво и спокойно выделялись красные герб и марка с кремлевской башней. Портила конверт смазанная неаккуратной рукой надпечатка «Проверено военной цензурой».

— Картошенку вынесть, Кеша? — спросила Соня просто так, поглощенная и конвертом, и почерком, совсем незнакомым.

— Не-е, тетенька! Я сытый во как! — Кеша сделался серьезным и провел рукой по горлу.

— Ну и бог с тобой… — Соня тихонько прикрыла ворота.

«Об Андрюше?» — подсказало сердце, и она, в сомнении — радоваться ли? — перекрестилась, надеясь этой шаткой мерой отвести худое. Вскрыла. Выпал лист. Второй… А вот и карточка! «Андрюшенька! Сыночек! Родненький мой! Счастье-то, счастье какое!»

На карточке четверо. Прислонились к танку. «За Сталина!» — выведено крупно на башне. Озорные, веселые… В середине — Андрюша. Смеется чему-то, душевно, по-домашнему, будто не возле грозной машины, а так, на гулянье. А на маковке, как и у Вени, топорщится вихор… «Господи! Вот отец-то бы посмотрел, порадовался!»

Поглаживает Соня глянец карточки, будто ласкает сына, и смотрит, не отрываясь, на его лицо, знакомое до малейшей изгибинки, до самого крохотного пупырышка; смотрит и думает, думает.

Ох, как плакалась она перед богом за своего Николая! Шагу не смела ступить без молитвы, огонь в лампаде блюла денно и нощно. Но не дошла, видать, ее мольба, не дошла… Да и как дойти! Ведь за каждого солдата кто-нибудь да молится. А так ли уж он всемогущ, бог? Ведь он — один. А в одиночку за всем не уследишь… Однако отвести пулю от солдатика одно, может, за это господь и возьмется, если услышит молитву. Но решать, какой земле быть порабощенной, какой нет, это не его забота. Это решает сам народ, потому что без родной земли ему жизни нет. Кто он без нее, без родной земли? Камень на дороге, да и только: у всех на виду, но никому не нужен, и всяк его может пнуть.

То погладит Соня карточку, то поцелует. Никому бы не отдала своего старшенького! Упала бы наземь, обняла его ноженьки и не отпустила! Хватит, поди, с нее, она уж одного отдала, самого своего ненаглядного. Но кто, кто же тогда защитит родную землю, как не ее собственный народ? И разве можно обойтись без крови и жертв — будь хоть сто богов! — когда поганый фашист со своими железными танками прет напролом? Ведь одною молитвою от него не заслониться никак…

«Прими мое благословение, сынок, на святое ратное дело… Господи, спаси и сохрани сына моего, воина Андрея!»

Шаловливо обласкал листочки ветерок. Невесомо опустилась рядом нарядная, как на картинке, бабочка; крылышки затрепетали как реснички у спящего младенца — у Сони захолодело все внутри от незнакомости приметы.

Собралась с духом, взяла листок, который поближе. Прочитала быстро, потому что напечатано, только несколько слов чернилами, и еще раз. И еще… И стала онемевшими враз губами повторять вслух…

А когда до ее измученного догадками сознания пробилась беспощадная своей простотою суть, она ужаснулась, а в ясном небе вдруг ударил гром…

Однажды уже было. Или, может, это был сон?..

…Забылись с Николаем, загулялись за полночь. В ту пору ее уже просватали, и отец махнул на нее рукой. «Лучший сторожильщик для молодухи — ее жених!» — сказал. А они с Николаем и радешеньки, что волю им дали.

Плыл по небу веселый месяц. Дурманом исходили сады. Земля томилась в безмятежной дреме.

И услышали вдруг над прудом гул, будто распахнули затворы вешняков. Николай встревожился. Перебежали улицу, миновали проулок — там плотина видней. И увидели: отливая серебром, провисает от хребта плотины струя.

А тут уж известил о беде заводской гудок.

Народ высыпал на улицу. С топорами, лопатами кинулись через огороды к плотине.

Безобразно оскалившись, горловина с шумом выплевывала сгустки ила, хвостатые пни. Между плотиной и заводом, сокрыв русла сливных каналов, уж разлилось озерцо.

Кто-то запалил будку обходчика, и теперь было страшно смотреть на бестолково мечущихся по плотине людей. И только когда прибыли на подводах пожарные, наметился порядок.

Под берегом вода, завихряясь в огромную воронку, проваливалась, увлекая все, что попадало, за собой. Люди, выстроившись цепью, передавали из отвала камни. Крайние бросали их в стремнину.

Соня не знала к чему приложить руки, Стала было таскать камни, но на нее зашумели, чтоб не мешалась.

Внимание ее привлек разговор. Один, взъерошенный, в испачканном пиджаке, докладывал второму, с легкой сединой на висках, — должно быть, начальнику.

— В прокатном плавают доски. Расширить старое русло, чтобы уходила вода, невозможно: все давно обжито…

— Как мартен? — сухо спросил второй.

— Мартен чуть повыше. Но надолго ли это преимущество?

— А здесь? Что вы предлагаете здесь? Прошу короче…

— Возводим перемычку. Отсечем прорыв, а потом посуху отремонтируем плотину. Главное — приостановить размывание. Иначе свод рухнет! Подумать страшно, Виталий Егорович!