Избранные произведения в трех томах. Том 3

Гуляев встряхнул пустую бутылку:

— Энзе кончилось. А мы с тобой еще не все свершили в этом мире. — Он встал, и его слегка качнуло. — Ты знаешь такие стихи?

Все свершил он в мире небогатом,

И идет душа его теперь

Черным многопарусным фрегатом

Через плотно запертую дверь.

— Это о старом корсаре, умирающем в темнице. — Гуляев снова качнулся.

Козаков увидел, насколько успел опьянеть дядя Шура.

— Больше не надо, больше не могу, — заговорил он, чувствуя, что сам–то, пожалуй, еще пьяней.

— Надо, — ответил Гуляев упрямо. — Надо. — И вышел из комнаты.

Козаков подтащил к себе его пиджак, сброшенный на пол, прилег на него боком, закрыл глаза — и пол под ним пошел большими плавными кругами, меняя наклон то в одну, то в другую сторону. Ужасно, думал он, только три недели живут они с Искрой в этом городе, и он уже напился так, как случалось редко, очень редко за все шесть лет их совместной жизни. Как доберется он до дому, как придет к Искре, что ей скажет?

Возвратившийся Гуляев застал Козакова спящим на полу, на его, гуляевском, пиджаке.

— Вот видишь! — Гуляев пытался его разбудить, в руках он держал новую бутылку. — Добрые люди не дадут погибнуть. За стеной у меня знаешь кто живет? Начальство твоей жены. Обер с доменных печей. Тоже вроде меня — бобыль. Жену во время войны потерял. Ну, давай теперь за тебя выпьем.

Козаков не ответил.

Погасив свет в комнате, Гуляев подошел к раскрытому окну, смотрел вдаль, крепко держась руками за подоконник. Завод и море сливались за окном воедино. Дымное, неспокойное, вспыхивающее пламя доменных печей постепенно переходило вдали в лунную широкую дорогу, рассекшую надвое тихое ночное море. По лунной дороге шел пароход. Он был похож на фонарик. Между ним и заводом плыли темные тени рыбачьих парусных баркасов.

Гуляев вернулся к чемодану, взял в левую руку стаканчик, в правую бутылку. Луна освещала лицо спавшего Козакова. Черты этого лица были до тоски в сердце знакомы. Наполнил стаканчик и, обращаясь к кому–то, кого видел только он один, стал читать стихи:

Да, вот так… — Он осушил стаканчик. — Главной моей печали… тебе открыть не могли.

У входных дверей в передней послышался звонок. Гуляев включил свет, взглянул на часы: половина третьего. Кто может так поздно? Сосед дома, спит. Водкой ссужала соседова тетка, симпатичная старушенция, всегда готовая всем, что только в ее силах, услужить ближнему. Кто же еще?

Когда звонок повторился, Гуляев пошел отворить.

2

Чугун, рокоча и хлюпая, тек по желобам, тяжелыми жаркими струями падал в ковши чугуновозов. Дым и пламень клубились над желобами; взлетая сквозь неплотную кровлю литейного двора, они вставали заревом в черном августовском небе.

Смена Искры Козаковой подходила к концу. Через несколько минут закончится выпуск чугуна, горновые вновь заделают чугунную летку, приступят к очистке и набойке желобов углеродистой массой. Но этими работами руководить будет уже другой мастер, он уже ходит вон там, вокруг печи, осматривает фурмы. Искра сдаст ему смену, пойдет под душ, смоет с себя доменную копоть, и можно отправляться домой.

Никогда в жизни она еще не уставала так, как устает все эти три недели работы на заводе, возле доменной печи, но и никогда не чувствовала себя такой счастливой. Здесь она поняла, что шесть лет после окончания института были прожиты ею очень и очень плохо. Если не совсем прошли они зря, то и без особой пользы. Она вышла замуж ровно через месяц после того, как получила диплом горного инженера, и спустя несколько дней после приезда в Кузнецк. Странное дело, многие подруги ее старались после института пристроиться непременно в Москве или на крайний случай поблизости от Москвы — даже и не москвички, даже и те, которые в институт приехали из далеких краев. Одни из них раздобывали справки о несуществующих болезнях, другие бегали по влиятельным знакомым, и знакомые устраивали молодых металлургов в московские канцелярии, третьи поспешно выходили замуж, почти за кого попало, лишь бы поскорее оказаться за спиной мужа.

Искра с охотой отправилась в Кузнецк. Приехала, устроилась. Но…

Этим «но» оказался художник Козаков.

Художник Козаков ухаживал за ней около года — со времени последней производственной практики в Магнитогорске. Он приезжал туда на завод, писал большую картину в мартеновском цехе. Встретились они в заводской столовой, за одним столиком, представились друг другу; услышав имя Искра, Козаков выразил восхищение. «Это поразительно: Искра! — восклицал он то и дело. — Ну кто мог так здорово придумать?»

Знакомство продолжалось и в Москве. Чуть было не порушилось оно с отъездом Искры в Кузнецк. Козаков уговаривал, умолял ее остаться. Она зажимала уши ладонями. «Поедем со мной», — отвечала упрямо — и все–таки уехала. Ее поставили на подготовку шихты в мартеновском цехе; работа оказалась неинтересной, нудной, однообразной. Подруг еще не было, знакомых тоже не успела завести. Все горести и трудности самостоятельного вхождения в жизнь переживала в одиночку, тосковала, плакала по ночам в общежитии.

И в это время вновь появился художник Козаков. Он приехал за Искрой, он не представлял свою дальнейшую жизнь без нее. Он не мог без нее работать. И вот увез. Женился на ней и увез. Сотни хотели остаться в Москве — и не все смогли это сделать. Искра рвалась из Москвы — и не смогла вырваться.

Любила ли Искра Виталия Козакова? Да, любила. Иначе бы она, конечно, не вышла за него. Он был умный и красивый. Правда, это еще далеко не все для любви. Он был талантлив. Это тоже еще не все. Главное — с ним было хорошо. Что это такое «хорошо», трудно объяснить. Ну, хорошо и хорошо. Легко. Никаких ссор, никаких сцен, драм и надрывов. Даже вот когда после шести лет работы в главке, после шести лет аккуратного «хождения в должность», когда началось сокращение штатов и когда Искра вдруг объявила, что она хочет на завод, что она непременно уедет на завод, пусть если он, Виталий, и не согласится, — даже и на этот раз с его стороны, к величайшему ее удивлению, особых возражений не последовало. Поуговаривал с неделю довольно спокойно, а потом сказал, что он тоже поедет, что неизвестно, как ей, но ему–то такая поездка будет, безусловно, на пользу. «Истинному художнику что необходимо? — рассуждал он. — Холст, кисти и краски. Остальное все в нем самом. Некоторые думают о нас так: привыкли к многокомнатным квартирам, к мебели павловских и николаевских времен, к большим гонорарам, к автомобилям и дачам, мозги у нас закостенели. Чушь ведь, чушь! Вот будем с тобой жить где–нибудь на чердаке, а писать я стану настоящие, значительные вещи». В самом деле, работает Виталий сейчас здорово. Написал два прекрасных портрета: горнового в час выпуска чугуна, лицо такое — все в отсветах, в сполохах, сильное лицо, сразу видно — хозяин жизни, и рыбака в минуту отдыха, возле корзин с рыбой. И не на чердаке они живут вовсе, завод дал им хорошую комнату; обещают в дальнейшем даже целую квартиру. А сама она, Искра? О ней и говорить не приходится. Разве та, московская, учрежденческая жизнь, с каждодневными бумагами, со стуком арифмометров, с беготней из комнаты в комнату, выстоит против здешней? Ведь вот распорядишься, загрузят в домну руду, кокс, известняк, установишь режим плавки, пройдет несколько часов — и он уже рокочет и плещется в желобах, чугун. Он сделан твоими руками, ты сделала его вместе с ними, с этими людьми, которые стоят сейчас в жару возле желобов и тоже следят за тяжелым бегом выплавленного металла. Хорошее это чувство — чувство родства, товарищества с ними.