Дарья

— А когда она начала свинаркой работать? Ведь вы говорили, что она вообще ничего в колхозе не делала, — спросил я.

Петров задумался.

— Да… верно… ведь у нее две тетки в городе — помогали ей. Да и свое хозяйство неплохое. — Петров вдруг рассмеялся. — Порох она! Что-нибудь выпалит в горячке, а отказаться от своих слов не может. Напали на нее раз бабы и начали честить на все лады. С нашими, колхозницами свяжешься — разделают под орех. Дарья их слушала, слушала, а потом и сказала: «Вы хоть сдохнете от злости, но Антон все равно будет мой. Не видать его Таньке как своих ушей. А Таньку я за пояс заткну все равно. Я вам покажу, что она моих подметок не стоит».

— А кто такая Танька? — заинтересовался я.

— Говорят, невеста Антона. Она из колхоза «Восток». Известная свинарка в районе. И вот Дарья пристает ко мне: «Хочу быть свинаркой». Дали мы ей самых что ни есть захудалых свиней. Никто ей не верил, что справится. Да и я сомневался. А ведь выходила! Э-э, да еще каких! В Закуте отроду таких не было. Первый опорос получили. Хороший! Ждем — вторая должна пороситься. Вот тебе и Дарья, вот тебе и франтиха-купчиха Козырева…

— Хлеб да соль, — певуче проговорил женский голос за моей спиной.

Мы оба обернулись.

— Вот она, — сказал Петров. — Милости прошу, Дарья Михайловна. Да что ты в темноте хоронишься, аль боишься, что сглазим?

Дарья не спеша подошла к столу. Короткий черный тулупчик, отороченный ярко-рыжим мехом, плотно сжал ее плечи и высокую грудь. Пуховый платок закрывал голову и обрамлял ее белое лицо с большими черными глазами. Слегка качнув плечом, она пасмурно взглянула на председателя.

— Ну, я пришла… Звали, Илья Митрофаныч?

Петров кивнул на меня.

— Это товарищ из газеты. Хочет тебя пропечатать.

Дарья вскинула голову. Глаза ее теперь искрились, как будто в них играл луч солнца.

— Так вот ты, Михайловна, возьми его к себе в гости. Побеседуйте, поговорите на свободе.

Дарья усмехнулась:

— А люди как подумают?

— Люди… — засмеялся Петров. — Эх, Дарья, Дарья! Я-то знаю, как ты людей боишься.

Дарья нахмурилась, резко повернулась и пошла, но у порога остановилась и, не оборачиваясь, пропела:

— Мне что, пожалуйста… Я приберусь, а вы приходите.

Краснощекий, с царапиной на лбу Васька повел меня к Дарье Козыревой. Мальчик переставлял отцовские валенки как ходули. Он был в одной рубахе и ежился. Над Закутом висело звездное небо, щелкал мороз, под каблуками повизгивал снег.

— Вот тута, дяденька, она живет, — указывая на дом, пропищал Васька и задергался. — Я побегу, дяденька, а то зябко.

Я толкнул калитку и в темноте стал пробираться на ощупь. Знакомый голос позвал:

— Сюда, сюда идите!

Пропустив меня, Дарья резко закрыла дверь, и по синим половикам покатился седой ком морозного пара.

У Дарьи было тепло и уютно. Над деревянной кроватью с пирамидой подушек висел самодельный ковер, на котором розовая девица расчесывала желтые волосы. Переднюю часть избы занимали цветы. В глиняном горшке, как еж, свернулся кактус. Нежная фуксия осыпала малиновые сережки. Резко пахло геранью.

Дарья, скрестив на груди руки, стояла у самовара. Девочка лет шести, положив на колени худенькие ручонки, сидела возле нее. Острый подбородок, маленькое личико с безбровыми глазенками придавали ребенку пугливый вид. Самовар вскипел. Дарья легко подняла его и поставила на стол. Самовар крякнул и расшумелся, как разбуженный улей.

Я следил за хозяйкой. Хороша! Толстые черные косы двойным венком обвили голову, и только маленькие колечки волос, как тени, упали ей на белую шею и уши. Дарья ходила плавно, движения ее были немного ленивые, словно она делала все нехотя. Я с удивлением отметил — предметы, к которым прикасалась хозяйка, казалось, жаловались. Дарья расставляла посуду: стаканы, блюдца и даже чайная ложечка не звенели, а вскрикивали «ай», как будто она их щипала.

Девочка не сводила глаз с варенья. Дарья налила ей кружку чаю, положила варенья и кусок сахару. Все это она сделала молча, не поднимая глаз.

Я пытался завязать разговор, но он не вязался. Хозяйка отвечала коротко и слушала рассеянно. Мне казалось, что она к чему-то прислушивается.

— Давно вы здесь живете?

— Я родилась в Закуте.

— А эта девочка — ваша дочь?

— Соседская. Ночевать у меня попросилась.

О своей работе Дарье рассказывать, видно, не хотелось.

— Да работаю, как все, — уклончиво ответила она.

— Как же вы добились успеха?

— Старалась, чтобы не быть хуже других. Читала книжки по животноводству. Ну, как и все.

— Скажите, Дарья Михайловна, вы любите свое дело?

Она насторожилась. Ее большие глаза выражали недоверие. «Не подвох ли здесь какой?» — говорили они. Но вдруг Дарья открыто улыбнулась.

— Вам, наверное, уже кое-что сказали. А я и сама скрывать не стану. Не очень-то мне хотелось браться за эту работу, да так уж пришлось. С первых же дней я возненавидела ее, и особенно этих тощих… свиней. Ничего не жрали, и росла у них только одна щетина. Знаете, из меня слезу нелегко выжать, а тогда я почти каждый день плакала. На работу иду — реву, домой приду — тоже реву. Помощи я ни у кого не просила. Все казалось, что мои неудачи вызывают у баб радость. Не знала, что и делать. Как-то зашла я в правление. Там никого не было. На столе лежали газеты. От нечего делать развернула одну и прочитала: «Наш опыт откорма свиней». Эту газету я — в карман, и бегом домой… Вот посмотрите, я ее до дыр зачитала. Дарья подошла к этажерке, откинула сатиновую занавесочку. Там лежала стопка книг.

— Видите, теперь сколько их у меня, а началось все вот с нее. — Дарья улыбнулась, подавая мне потрепанную, всю в жирных пятнах газету. На второй полосе ее была помещена статья совхозного зоотехника о новом методе откорма свиней.

Дарья подробно рассказала, как, выполняя все указания статьи, покоя не давала животноводу и председателю. Вдруг она замолчала, лицо стало озабоченным. Подошла к окну, поцарапала лед, обернулась.

— А вы знаете? Вот сейчас я разговариваю с вами, а думаю о нашей свинье Трусихе. Ведь она со дня на день должна опороситься. Боюсь я чего-то: ведет она себя подозрительно.

В голосе ее слышалась тревога, на щеках проступил легкий румянец. Я не удержался.

— Красивая вы, Дарья Михайловна!

Похвалу она приняла, как пряник, — покраснела, засмеялась.

— Мне все говорят: «Красивая ты, Дарья, как, артистка, тебе бы только в городе жить». А я в Ленинграде жила у тетки. Уехала. Небо там в самый ведреный день за крыши цепляется, а солнце глядит словно через стекло немытое. Шум, звон, пахнет дымом, горелой резиной. Пойдешь в сад: деревья важные — не подступись. Трава нежная — не дотронься, а то штраф. В пруду лебеди плавают с подрезанными крыльями. И такие жалкие, что скучно на них глядеть. Люди там все куда-то спешат, торопятся. — Дарья говорила спокойно, растягивая слова. — А как вернулась в деревню, с неделю пропадала в лесу. Здесь все родное, знакомое. Солнце ласковое. Упадешь в траву и слушаешь, как звенит и шепчет кругом. Небо высокое-высокое. Висит в нем на одном месте жаворонок, а потом вдруг камнем упадет в траву. Обнимешь березку — дрожит, как пугливая девчонка. Елка стоит тихая, задумалась, ствол у нее смолой, как медом… Вот не люблю я осину! Беспокойная она.

Я вспомнил о разговоре с председателем колхоза и опросил напрямик:

— Что же вы, Дарья Михайловна, одна век коротаете?

Она усмехнулась.

— Вы угощайтесь, а то чай стынет, — и, подняв свои глаза, как будто окатила меня ледяной водой.

— Что вас так интересует моя жизнь?

В сенях застонали половицы. Дарья вздрогнула. Дверь распахнулась. Вошел человек в енотовой дохе, по-видимому охотник. Обмахнув веником сапоги, он пробормотал приветствие, снял шапку и опустился на скамью у печки, поставив меж колен двустволку. Минуты две он сидел, молчал и смотрел в угол, шевеля густыми, сросшимися на переносице бровями. Лицо у него было строгое, но не злое. Дарья жалась под платком, как побитая. Но вот охотник встал, вынул портсигар, достал папироску и медленно размял ее. Потом подошел к печке, прикурил от уголька, с чуть заметной насмешливой улыбкой проговорил: «Я, видать, помешал вам…» — и быстро вышел, хлопнув дверью.