Афанасий

Сюда, на резиновые коврики, ступали ноги Ефима Николаевича

Проскурина, главного энергетика, не оставляя на них следов греховной городской жизни; обувь очищена от скверны, главный энергетик входил под своды храма и безмолвной неподвижностью отдавал должное значимости центрального распределительного поста, где все всегда прибрано, где почти стерильно – и такими же чистыми обязаны быть помыслы электриков завода, а на нем, заводе, полным-полно мигрирующей по столице пьяни да разных уличенных невесть в чем граждан. Сменный энергетик (за спиной его – дежурный по ЦРП) почтительно приближался к начальнику, одетому для партера Большого театра. После теплого рукопожатия по резине дорожек шествовали они, мирно беседуя, – сменный энергетик и Проскурин, два строителя коммунизма, два гражданина великой державы, обеспокоенные происками американского империализма и прочими разными бяками мироустройства.

“Мне недавно попалось на глаза эссе Сартра… Как вам кажется, все эти надрывные вопли об экзистенциализме – не признак ли оскудения западной философии?” На что подчиненный, даже если он слыхом не слыхивал ни о каком-то Сартре, ответствовал: “Давить гадов этих надо!..”; зато сменный энергетик Владимир Белкин, человек многознающий и поэтому чаще всех подвергавшийся утренним беседам, ссылался обычно на Шпенглера или очередного отступника, от них, мол, и пошла вся эта буржуазная гниль. И так далее…

Главный энергетик дотошно осматривал все углы подстанции, задирал голову, что-то высматривая на потолке, не брезговал и подвалом, куда спускался, досадливо морщась. Еще раз обходил ячейки. Уже в дверях, однако, начальник спохватывался, будто что-то вспоминая. Тон его сохранял елейность, но речь уже шла о прозе жизни.

– Пожалуй, истина не будет искажена, если я напомню вам: у ячейки №

41 лежит обгорелая спичка. Это – вопиющее нарушение!

И Владимир Белкин немедленно соглашался. А маячивший за спиной его дежурный из простых электриков молчал, борясь с желанием дать

Проскурину по морде. Изрекал наконец:

– Не было там спички!

Главный энергетик изумленно округлял глаза, отказываясь верить.

– Может быть, вы еще скажете, что на подстанции абсолютная чистота?

А спичка подброшена кем-то? – Ужас искажал благородной лепки лицо начальника. – Так откуда же они?

У сменных энергетиков находилось множество объяснений – от маниакально-депрессивного психоза, некогда овладевшего начальником после измены супруги, до тривиального свойства характера, имевшего разные названия – подлость, провокация, издевка, мерзость.

Перечисление их заняло бы, возможно, много времени, а сменным энергетикам нет резона задерживаться лишние полчаса на работе, домой пора, домой. Поэтому на вопрос главного энергетика они обычно не отвечали, ожидая продолжения, а тот величаво удалялся. Получасом спустя на подстанцию влетала девица, пахнущая помойкой, на которую плеснули кастрюлю с отходами парфюмерного производства, и совала электрику приказ о лишении того 50% премии. Через две недели следовал еще один спектакль – и еще один приказ, некоторые сменные энергетики по полгода не получали премиальных, но не роптали: могло быть и хуже, денег хватало, деньги платились хорошие, свободного времени много, можно подрабатывать на стороне. Все, короче, за места держались, Белкин тоже, никто не жаловался, да и боязно: ну придет новый главный, не лучше этого, опостылевшего, а, пожалуй, и хуже, всякое ведь бывает. Можно потерпеть. Четыре года всего заводу-то, электрики едва ли не со слезой умиления вспоминали время, когда только до 16.00 вкалывал чумазый рабочий люд, в одну смену, и дежурные электромонтеры от нечего делать носились по заводской территории на электрокарах, как на скакунах, норовя вилами забодать друг друга. То ли дело теперь, когда родной завод пыхтит и гремит от зари до зари, лишь по воскресеньям наступает такая тишина, что привыкшие к грохоту работяги, на ремонтно-регламентные работы вышедшие, затыкали уши.

Директора все-таки выходили, директор уже отлеживался на даче, директору уже подыскивали место, где приложатся его недюжинные, без сомнения, таланты, а завод вливал в себя свежую кровь. Попивавший бренди директор будто затыкал собою жерло вулкана, а когда тот изошел лавой, то кое-какие подвижки стали происходить и на самых низах, более пьющие электромонтеры и электрослесари без охоты уступили свои места менее пьющим: не естественный отбор действовал, а административное принуждение, известное задолго до Дарвина.

Объявления у проходной громко зазывали электриков всех разрядов, желательно допущенных к работам с высоким напряжением. Людей оформляли, люди требовали надзора за собой, те же, к примеру, электрики на подстанции, которой так и не нашлось нового начальника взамен старого, никем не виденного, второпях назначенного некогда и сгинувшего в неизвестность еще тогда, когда директор приступал к первому ящику бренди.

В объявлениях у проходной (“Заводу требуются рабочие, техники и инженеры следующих специальностей…”) упомянули наконец и его, и однажды в отдел кадров пришел низенький рыжеватый претендент, на удивление хорошо, даже очень хорошо одетый. Три дня оформлялся, рот раскрывал только в отделе кадров, но еще до того, как на заводскую территорию ступил, электрики все уже знали о нем. Бывший начальник подстанции химико-фармацевтической фабрики, бывший командир взвода под Красноярском, в начале корейской войны получивший десять лет за попытку перейти на сторону американцев вместе со всей ротой, – короче, пытался изменить Родине. Прощение получил только в 57-м году, вернулся в Москву, без отрыва от производства на той же фабрике окончил институт, однако в мирную гражданскую жизнь, далекую от корейской войны, входил со скрипом, так и не женился (в тридцать шесть лет-то!) и, по наведенным справкам, пристрастия к зеленому змию еще не приобрел. Приняли его, конечно, с некоторой опаской, смущали замысловатые извивы биографии, но, без сомнения, учли и немалые организационные способности: шутка ли, в скромной должности командира взвода распропагандировать всю роту и сагитировать ее пёхом отмотать тысячу верст по тайге да столько же по Китаю, чтоб дойти до линии фронта между обеими Кореями и с поднятыми руками двинуться к американским окопам. А может, – гадали потом на пятом этаже интеллигенты, – сидел в отделе кадров заклятый антисталинист, злостный враг культа личности, решивший допуском репрессированного плюнуть на могилу Вождя всех народов и Лучшего друга электромонтеров. Сменные энергетики, более смышленые, держались другого мнения, примитивного, как молоток. Кончился, считали они, срок моратория, наложенного на вакантное место начальника подстанции, должность приберегалась для любимого чада одного министра, студента, который, однако, накануне диплома загремел на одиннадцать лет за изнасилование дочери начальника главка.

Бывшему командиру взвода положили оклад 160 рублей плюс 30% за вредность плюс 40% премии (ежемесячно). Полки сейфа кадровика пополнились синей папкой: Карасин Афанасий Сергеевич, русский, 1929 года рождения, беспартийный, образование высшее, холостой.

Главный энергетик пребывал в отпуске, иначе он на выстрел не подпустил бы к подстанции человека, отмотавшего червонец по 58-й.

Отсутствовал грозный начальник – и некому было удостовериться, как глубоко проник этот Карасин в таинства западной философии, однако же полагалось ему, начальнику подстанции, знать, где что находится.

Поэтому пустили новичка в вольное плавание по территории: сам ищи, сам, без главного энергетика, знакомься, сам находи место под заводским солнцем!

Подстанцию он нашел, постоял у двери (“Посторонним вход воспрещен!”), позвонил, встречен был дежурным, фамилию которого -

Немчинов – запомнил, потому что был тот первым, которого он на ЦРП увидел; ему он сунул под нос листочек от отдела кадров с направлением. Вошел, огляделся. Все так, как и на химико-фармацевтической фабрике, но в несколько раз больше, просторнее, шумливее. Несколько тише в кабинете за толстыми стенами