У нас уже утро

«Анадырь» обслуживал грузовую линию Владивосток – Сахалин. Пассажирский пароход отправлялся через три дня. Но люди не хотели терять времени и, пренебрегая удобствами, настойчиво стремились уехать поскорее.

Темнело. Моросил дождь. У трапа стояли два пограничника в серых плащах с надвинутыми капюшонами. Из-под капюшонов выглядывали зелёные околыши фуражек и лакированные козырьки, покрытые мутными капельками дождя.

Поравнявшись с пограничниками, Доронин протянул им паспорт и пропуск. Один из солдат, молодой парень с подчёркнуто строгим выражением лица, внимательно просмотрел документы. Он прикрывал их рукой, чтобы не замочил дождь.

– Южный? – спросил пограничник; у него были белёсые брови и розовые щёки.

– Южный, – ответил Доронин.

– Проходите, товарищ.

Держась за верёвочные поручни и скользя по мокрому трапу, Доронин стал медленно подниматься на борт парохода. Прежде чем шагнуть на палубу, он оглянулся. Там, внизу, по-прежнему двигались люди. Сквозь толпу, оглушительно сигналя, пробирался автокар. С полуторки сбрасывали привезённую в бумажных пакетах почту. Всё это был уже другой, оставшийся позади мир.

– Давайте, давайте, чего там! – сразу заторопили Доронина, и кто-то легонько подтолкнул его в спину.

Доронин прибавил шагу и нагнал шедшего впереди человека. Это был невысокий, плотный черноволосый мужчина средних лет. Его фетровая шляпа заметно выделялась среди фуражек, кепок и армейских пилоток. В руках у него были маленький чемодан и портфель.

Два матроса в холщовых рубахах стояли у входа на палубу. Они непрерывно повторяли одну и ту же фразу:

– По твиндекам, граждане, по твиндекам, располагайтесь равномерно по возможности…

У входа в твиндек образовалась пробка. Люди толпились вокруг люка, освещённого мутным электрическим светом. Снизу поднимался разноголосый гомон. Пахло рыбой, морской водой, извёсткой.

Дождавшись своей очереди, Доронин нерешительно опустил ногу в люк и сразу же нащупал узкий отвесный трап. Чувствуя чьи-то ноги над своими плечами, он медленно спустился в твиндек и увидел под собой множество голов. Казалось, что трюм набит до отказа и что в этой тесноте ещё один человек не сможет не только сесть, но и встать.

Однако мало-помалу люди разместились, и Доронину даже удалось поставить свой чемодан у стенки. За стенкой булькала и переливалась вода.

«Так, – сказал про себя Доронин. – Начинается новая жизнь…»

…Начинать новую жизнь Доронину приходилось не впервые.

Он был коренным ленинградцем. Окончив в 1934 году экономический институт, Доронин был направлен на саратовские рыбные промыслы. Тогда ему в первый раз пришлось начинать новую жизнь.

Доронин ехал по приволжским степям, а в глазах его стоял белый туман ленинградских весенних ночей, и снились ему Нева и мосты над ней на тяжёлых, вечных цепях…

Конечно, как ни хороша была Волга, она не могла заменить ему родной Невы с её свинцовой водой и гранитными берегами. Но он полюбил и Волгу, и широко раскинувшийся на её берегу город, и волжских рыбаков, постоянно окружавших его теперь.

В Саратове он едва не женился на Тане, студентке строительного института. В сущности, всё уже было решено, но Доронина призвали в армию, и ему пришлось второй раз начинать новую жизнь.

Уезжая, Доронин сказал Тане, что при первой же возможности приедет в отпуск и тогда они поженятся. Он считал, что разлука будет полезна для них обоих.

Но Таня вскоре окончила институт, и её послали на новостройку в Сибирь, а Доронин так и не получил отпуска. Женитьба не состоялась. Лишь много времени спустя Доронин понял, что дело было, конечно, не во внешних обстоятельствах, а в том, что он и Таня недостаточно любили друг друга.

Доронин сказал себе: «Я женюсь только тогда, когда буду знать, что без этой девушки не могу жить, когда почувствую, что она всегда со мной, когда поверю, что никакая разлука нам не страшна…»

Новая жизнь, которую он начал, оказавшись в рядах армии, сразу же потребовала напряжения всех его сил. Первое время ему было очень трудно. Пришлось отказаться от многих навыков, приобретённых за два года работы в Саратове. Инженер-экономист Андрей Семёнович Доронин вскоре превратился в командира Красной Армии. Он оказался упорным, настойчивым, энергичным. Его быстро заметили, выдвинули, обязали учиться. Трудности, возникавшие перед Дорониным в армейских условиях, только разжигали его упорство и настойчивость.

Строгие рамки военных уставов не стесняли его. Он понял, что подлинная свобода военного человека состоит не в пренебрежении уставами, а в точном выполнении каждого их требования. Рота, которой командовал лейтенант Доронин, славилась своей дисциплиной и успехами в боевой учёбе. А командира роты полковое начальство неизменно поощряло благодарностями в приказах.

Началась финская война. Лейтенант Доронин впервые повёл свою роту в бой. В память о трёх месяцах упорных боёв на Карельском перешейке остались у него шрам на левой руке, чуть выше локтя, и первая его боевая награда – медаль «За отвагу».

Все четыре года Отечественной войны Доронину посчастливилось провести в рядах одной дивизии. Когда после лечения в госпиталях, – а он был ранен трижды: на Невской Дубровке, под Нарвой и под Ригой, – его пытались направить в другую часть, он неизменно добивался назначения в свою дивизию. В ней он прошёл путь от лейтенанта до майора. С нею было связано целое десятилетие его жизни. Конечно, за эти годы состав дивизии сильно изменился, но если свою дальнейшую жизнь Доронин не представлял без службы в армии, то и свою военную службу он не представлял вне рядов родной дивизии.

Но вот в Москве прогремел на весь мир салют в честь величайшей победы, которую когда-либо одерживал народ. Вместе с тысячами бойцов и офицеров майор Доронин прошёл под триумфальной Нарвской аркой: Ленинград встречал своих героев…

Будущее казалось Доронину ясным и простым. Его предполагали оставить в Ленинградском военном округе, – после долгих лет кочевой жизни он снова оказывался в родном городе. «Теперь будет все, – размышлял Доронин, – и дом, и семья. Теперь осуществится моя заветная мечта: я буду учиться в академии…»

Внезапно его вызвали в Москву, в управление кадров, и сообщили, что приказом министра Вооружённых Сил он демобилизован из рядов армии.

Доронину показалось, что все вокруг него рушится. Он начал протестовать, горячо доказывая, что с армией связана вся его жизнь, что без неё он не может существовать, что все последнее время он жил мечтой об учёбе в военной академии.

Генерал-майор, принимавший Доронина, внимательно выслушал его и потом мягко, но внушительно сказал, что одно гражданское ведомство испытывает острую необходимость именно в таких людях, как он.

В отчаянии Доронин даже не спросил, что это за ведомство. Он из последних сил пытался выяснить, есть ли хоть какая-нибудь возможность протестовать, бороться, доказать глубокую ошибочность решения о его демобилизации.

Но генерал, достав из стола папку, вынул оттуда какой-то лист бумаги и протянул его Доронину. Тот взглянул и точно в тумане увидел надпись, сделанную наискось красным карандашом: «Согласен». И под этой надписью – имя, известное всей стране.

Тогда он встал и, ничего не видя перед собой, сказал сдавленным от волнения голосом:

– Вопрос ясен, товарищ генерал-майор. Кому прикажете сдать документы?

– Андрей Семёнович, – тихо сказал генерал. – Не думайте, что мы не дрались за вас. Армия нелегко расстаётся со своими кадровыми офицерами. Но есть высший долг и для нас с вами и для всех – долг перед государством.

Генерал говорил ещё долго. Доронину казалось, что голос его доносится откуда-то издалека. Только выйдя из здания министерства, он вспомнил слова генерала о том, что отныне ему, Доронину, предстоит работать в рыбной промышленности.

«Рыба… – равнодушно подумал он. – Это, наверное, потому, что в моей анкете упоминается работа в Саратове…» Если его разлучили с армией, то ему было, в сущности, всё равно, где работать.