Тропинки в волшебный мир

Сидели пчелы на пустых ячейках сотов, и только одним краем клуб захватывал полоску медовых ячеек. Так они разместились потому, что на меду сидеть очень холодно. Пчелы, которые находились около меда, брали его, ели сами и передавали своим сестрицам, сидевшим ниже.

Так и шли зимние месяцы один за другим. По лесу гуляют вьюги, трещат морозы и сыплется, сыплется снег. Но пчелам все это не страшно. В омшанике, сделанном глубоко в земле, всегда тепло и тихо.

Пчелиный городок

А как непохоже здесь было летом!

Пасека стояла за озером, на большой солнечной поляне у опушки старого липового леса. Конечно, росли тут и кудрявые стройные березы, и темные, вечно задумчивые ели, и жаровые красноствольные сосны, но больше всего было здесь старых раскидистых лип, поэтому лес и назывался липовым.

Разноцветные ульи, расставленные ровными рядами в высокой траве, походили на домики какого-то сказочного городка и радовали глаз.

Со всех сторон пчелиный городок окружили деревья. Казалось, им очень хочется выйти из темного леса на солнечную поляну, но необычные домики с крылатыми жителями все время смущают их. Деревья, словно не желая сделать и одного шагу, стали, прижавшись друг к другу, зеленым полукольцом оцепив пасеку… Эта высокая стена деревьев хорошо защищала хрупких жителей от ветров: какой бы сильный ветер ни подул, на лесной поляне было всегда тихо и солнечно.

От пасеки во все стороны вились между деревьями невидимые пчелиные стежки-дорожки, по которым крылатые труженицы летали на лесные поляны и вырубки, сплошь заросшие ярко-лиловыми колокольчиками иван-чая. С раннего утра и до позднего вечера шум стоял на воздушных пчелиных дорогах. Летали пчелы везде, где только были цветы с сладким, душистым нектаром и пыльцой.

Дед Никита

Проходившие мимо пасеки колхозники шутили, поглядывая на аккуратненькие домики-ульи: «Э, да тут целое государство пчелиное! А вон и царь ихний — Никита!» — говорили они, будто впервые видя эту пасеку вместе с «пчелиным царем».

Никита — старик среднего роста, немножко сутулый, отчего кажется маленьким. Голова у него давно облысела от темени до затылка, а ниже волосы уцелели и, совершенно белые, серебряным полукольцом, словно венком, обвивали голову. Борода тоже белая, пышно разрослась на щеках, забралась в нос и уши. Вокруг губ — колечко, волос желтый, прокуренный. Брови широкие, кустистые, срослись на переносице, и маленькие, но все еще очень живые серые глаза выглядывали из-под них, как из-под укрытия.

Носил Никита почти всегда синюю рубашку-косоворотку, перехваченную в талии узеньким пояском, стеганый, на вате, жилет и серые брюки, заправленные в толстые шерстяные носки. По зимам ходил в овчинном полушубке и старом заячьем малахае, мехом наружу, на котором и меха-то осталось не больше, чем у самого Никиты на голове волос.

А когда кто-нибудь из насмешников пробовал шутить над ветхостью заячьего малахая, старый пасечник в шутку отвечал:

— По Сеньке и шапка!

Односельчане любили деда Никиту за доброе и мудрое словечко, вставленное вовремя в разговор, за деловую рассудительность и трудолюбие.

Приятно было летним вечером у костра послушать длинные до бесконечности рассказы деда Никиты о лесах. Рассказы, видимо, и самому деду доставляли большое удовольствие, поэтому и длились до бесконечности.

О пчелах старик мог говорить сколько угодно, был бы лишь слушатель. Это объяснялось тем, что дед Никита очень любил леса и пчел, радовался, глядя на них, и всегда желал поделиться с кем-нибудь своим чувством.

Пасека на полкилометра вдалась в лес. Впереди раскинулось большое светло-голубое озеро Купавино, за ним — пойменные луга, дальше — суходол и поле, и, замыкая все это голубоватой дымкой, на много верст окрест раскинулись глухие марийские леса. Тишина, покой…

Да, хорошо было на пасеке летом!

Почти каждый день наведывались к деду ребятишки, жадные до стариковских рассказов о пчелах и лесе, устраивали игры, пели песни.

С весны и до глубокой осени, пока не уберут ульи в омшаник, жил на пасеке безвыездно сторож Афанасий, такой же старенький, как и дед Никита. На зиму правление колхоза переводило деда Афанасия в село сторожить ферму и амбары.

Хорошо было летом еще и потому, что каждый день проходил за любимым делом. А сейчас скучно. Не слышно ни жужжания пчел, ни веселого щебета птиц: все куда-то захоронилось. Только изредка на большой дороге, нагоняя скуку, тоскливо и нудно завоют волки. Скучная песня!

Но дед Никита ко всему этому привык, сжился и с лесом, и с завыванием студеного ветра. Не первую зиму так-то коротает.

Корень зимы

Прошел декабрь. Ушли вместе с ним и тяжелые снеговые тучи. Наступил январь — году начало, зиме середка, корень! Зима разгулялась вовсю. Ударили морозы, да такие, что, казалось, само солнце сговорилось с зимой и, вместо живительного тепла, излучало на заснеженную землю леденящий холод. Все леса затянуло серой туманной мглой, выжатой из воздуха сильным морозом. Маленькое, колючее солнце смотрело на мир тускло, словно через промороженное стекло. Даже звезды по ночам не могли пронзить эту мглу и мутными точками чуть виднелись в мглистом морозном воздухе.

Особенно морозно было по утрам, когда над лесом занималась багрово-красная заря, а с севера дул пронзительный, острый, как бритва, ветер. Даже деревья не терпели такой стужи и трещали, будто кому-то жалуясь. В тонких ветках леденел сок, лед разрывал молодые волокна. Ветки делались хрупкими и, не выдержав даже слабого напора ветра, ломались, словно стеклянные. На озере резко, как ружейные выстрелы, трещал лед. Треск глухо перекатывался по лесу, нарушая утреннюю тишину. С тонких, обледенелых веток берез сыпался рассыпчатый иней.

В такие морозы дед Никита отсиживался в избушке. Только часа на два выходил он, чтобы принести с озера свежей воды да натаскать дров. Так целыми днями и вился над избушкой белый столб дыма, словно развесистая белая береза в инее.

В такие дни замирало все. Только ветер, жесткий и колючий, как еж, одиноко бродил по лесу. Он целыми днями ворочался в голых верхушках берез, пел на каких-то радостях свою угрюмую, древнюю, как земля, песню, а лес стонал. С высоких сосен падали снежные шапки. Задевая за сучья, они дробились, и в воздухе долго искрилась алмазная пыль. От падающих раздробленных шапок снег под деревьями делался ноздристым, как пчелиные соты.

По ночам ветер куролесил на крыше пасечного домика, стучал в ставни, потом забирался в трубу и, то ли от холода, то ли от одиночества и скуки, тоскливо вопил до утра. Но на заре затихал и он, словно коченел, не выдержав лютой стужи. В этот час затихало все, и на свет нарождался новый утренний мороз, румяный и статный, но еще злее ночного. Лес встречал это рождение спокойно, как необходимое и обычное явление, застыв в ледяном безмолвии.