У тепла

— Да, — пробурчал Губан.

— Ладно, запомним, — усмехнулся Гришка и ушел.

Говорили Губану ребята:

— Гришка тебя выбьет оттуда.

— Пусть попробует!.. — и наливались черной злобой глаза Губана, по–бычачьи упрямо сгибалась шея, точно для удара лбом.

— Кто здесь? Выходи!

— Я…

— Губан, уходи!..

— Не пойду, без меня много вышло.

— Айда, не жди, когда понудят.

— Холодно там… разопрел я…

— Представлю за сопротивление, — пригрозил агент.

Заурчал Губан и вышел из камеры.

На площади ребята его всретили смехом.

— Э, Губан и тебя выперли… Э, струсил, струсил…

Молчал Губан, мрачно озираясь, оглядывал насмешников. Были они сильны языком,

А так жидкие людишки, и Губан не стал их трогать, смолчал. Но с того раза его стали меньше бояться, Гришка Жихарь прямо обещал:

— Я как–нибудь с тобой схвачусь, Губан, вдруг камеру отобью, не худо будет? — и улыбнулся.

Веселый парень Гришка, не отделишь у него шутку от угрозы, даже грозится весело.

Губан сжал кулаки.

— Давай, хоть сичас!

— Подожди, сил наберусь

— Не наберешься, вечно тонконогим будешь.

Обиделся Жихарь, а драться не полез: стоит ли из–за слова.

Зима подымала морозов, и к январю так захолодило, что не покажи нос.

Беспризорники сильно страдали, знобили носы, уши, ноги и руки, а по ночам облавы выгоняли их из трюма на площадь.

Все двери в трюме запирались большими замками, дыру с путей заделывали решеткой, но беспризорники открывали замки и выбрасывали решетку. Злило это администрацию и облавы были жестокими, буянов не стеснялись бить.

Набрели беспризорники из других районов города, и трюм стал тесен. За места боролись, как звери, пускали в дело камни и ножи. В дальней камере все был Губан; просили его потесниться и пустить к себе одного — двоих.

— Отбейте! — вызывающе ответил он.

Отбивать никто не решился.

В морозную ночь, когда вокзал оделся изморозью и полозья саней визжали по улицам и площадям резким визгом, облава обчистила весь трюм, выгнала и Губана. Толпились беспризорные за вокзальными дверьми, не знали куда идти, а мороз забился под барахло и впивался в тело.

— Идем обратно, с путей! — крикнул кто то.

Двинулись. Перепрыгнули через забор. Был поздний час, на путях не было кондукторов и стрелочников. Беспризорники выломали решетку и потоком тел хлынули обратно в трюм. Сзади все прибывали с улиц, из вагонов, из закрывающихся чайных, трактиров. Появились новые люди, никогда не посещавшие трюма: жестокий мороз выгнал их откуда–то. Заполнились все камеры. Гришка Жихарь искал Губана.

— Губан, Ванька! — крикнул он.

— Я … — подошел Губан

— Возьми двоих с собой!

— Пусть отобьют!

— Отобьем!

— Уж не ты ли?

— Да, я!

— Жидок!

— Увидим. Эй, ребята, двое к Губану!

— Вот, получи! — Губан поднес железный кулак к лицу Гришки Жихаря.

Гришка отшиб его кулак. Из одной камеры падал свет маленькой стеариновой свечки.

— Жихарь, раздавлю! — двинулся на противника Губан.

Гришка отскочил, подставил Губану ногу и кувыркнул его на пол.

Как волчок, закрутился Губан, вскочил, сжал Гришку руками и начал ломать ему грудь.

Побледнел Гришка, изловчился, вывернул руку и ребром ладони ударил Губана по шее. Завыл Губан, закрутил головой. В темноте упали оба на камни, возились в злой схватке, ругались и скрипели зубами. Вышли все из камер, обступили плотной стеной и не вмешивались в драку. Вырвался Губан, побежал в свою камеру узким проходом. Гришка Жихарь за ним. Он бил Губана в шею, в затылок, хотел уронить, обогнать и занять камеру. Прибежали они и готовы были вновь жестко сцепиться.

В камере горела тоненькая желтая свеча и вздрагивала, как вздрагивают дети в зябкую погоду. Прислонясь к трубам, сидела женщина; на коленях у нее в тряпках лежал маленький ребенок с голыми красными ножонками. Он присосался к материнской груди, а мать следила, с каким напряжением тянул малыш молоко, и улыбалась.

Подняла женщина глаза на избитых Губана и Жихаря. Оба они молча повернулись и пошли обратно в широкий коридор, потом на пути и проспали ночь в пустом холодном вагоне. Прижимались ночью и грели один другого: незачем было бороться и враждовать, тепло было занято по праву.