Солнце

— Если тебе не нравится, не учи. По-моему, в жизни всегда надо стараться делать то, что нравится. Ведь без любви не будет мечты, а без мечты… Я не представляю, как жить без мечты. У каждого человека должна быть своя Белая гора и желание, побывав на ней, сделать что-то хорошее… Ты же сам нас увлек Белой горой…

— Ты так хорошо помнишь детство, — выронил Аркадий, и сам удивился: в его голосе не было вопроса, в голосе звучала растроганность, звучала жалобно и ясно, как голос далекой и потому чуть приглушенной скрипки. Она помнит, значит, помнят и другие. Значит, было хорошее, но почему это хорошее у него было в детстве?

— Помню, Аркаша, помню. Мне кажется, что тогда в моей жизни было больше хорошего и умного.

— Непонятно.

— Видишь, я сейчас работаю, не учусь, и получается: с людьми-то я с людьми, а от времени могу отстать. Конечно, кому-то надо и кирпичи делать, но это не предел для меня. Для этого не обязательно было кончать десятилетку, читать Бальзака, Чехова, Горького. Я права тем, что работаю, тружусь, но это слишком маленькая правда. Люди через двадцать лет коммунизм построят, и неужели я приду туда со своими кирпичами и только? Неужели и через двадцать лет я буду такой же, как и сегодня? Люди должны расти, добиваться чего-то большого, чтобы всего себя выкладывать в любимом деле, а я… Я не против кирпичей, но так, как я их делаю сегодня, их делали и пятьдесят лет назад.

— Ну как насчет лодочной станции?

Лина не ответила, она думала о том, что дети должны с того уровня начинать, на котором остановились отцы. А получилось, что кирпичи точно таким же образом мог делать и ее отец, и даже дедушка. Тогда чем же отличается ее жизнь…

Аркадий вдруг взял ее под руку и зашептал:

— Хочешь апельсинчика?

Лина не успела ответить. Рядам проходили какие-то парни. Они внимательно оглядели ее, поздоровались с Аркадием. Одеты они были проще Аркадия, да и держали себя раскованней, свободней. Она спросила у него, что это за парни.

— Мои сокурсники.

Аркадий подвел Лину к киоску, купил пару апельсинов. Когда они, стоя у киоска, чистили апельсины, рядом заплакал малыш.

— Я не хочу печенья, я хочу апельсина…

Сухощавая, скромно одетая женщина с большой хозяйственной сумкой начала уговаривать малышку.

— Вот пойдем за молоком, потом колбаску купим, конфет возьмем, а что апельсины? Вода и вода…

— Я не хочу колбаски, не хочу конфет, — продолжал малыш. — Я не хочу молока!

Лина виновато взглянула на Аркадия: ей хотелось отдать малышу свой апельсин, но она боялась обидеть Аркадия: подарок… Ее впервые угостили апельсином, и этот первый человек был Аркадий…

Вдруг вспомнив, что у нее еще есть деньги, она достала из сумочки две рублевые бумажки и положила их на весы продавщицы.

— Два самых больших апельсина. — Лина позабыла взглянуть на цену и боялась только одного, чтобы продавщица не потребовала доплаты, у нее в сумочке осталась одна потускневшая копейка…

Но продавщица, блеснув глазенками на Лину, поняла, что имеет дело с неискушенной покупательницей. Она быстро смахнула деньги куда-то за прилавок, покопалась в ящике, прикинула на весах и подала Лине два действительно больших апельсина, а затем, словно тронутая душевной щедростью покупательницы, с улыбкой наблюдала, как Лина, присев на корточки, протянула их малышу.

— Бери! Они твои.

Сухощавая женщина вначале запротестовала, но потом согласилась: что плохого, если ее ребенка угощают такие молодые и очень симпатичные люди. Она и по себе знала, что в молодые поды хочется делать лишь доброе-доброе…

— Зря отказываешься. На реке так хорошо. А если бы ты знала, какие здесь уютные островки… — Аркадий еле подавлял нарастающее раздражение. Или сегодня, или никогда…

Лина опустила голову.

— Лучше бы пойти на концерт. «Лунная соната». Это такая страстная поэма о любви, пусть не разделенной, но всегда волнующей, всегда захватывающей… — Лина горячо выдохнула, — А… а если ты хочешь покататься со мной, то разве мы видимся в последний раз? Если этого хочешь, я еще не раз приеду, и мы сможем вдоволь поплавать, накататься… — Слова Лины звучали тихо, напевно, с чуть уловимым грустным ожиданием.

Аркадия ее дальние планы не устраивали: ну что она может ему дать на его пути в науку? Простоту? Непосредственность? А не сомнительное ли это счастье? Вазу, конечно, можно поставить и на носу чихающего, это оригинально, но сколько она продержится не падая?

А Лина, такая трогательно-милая со своими неуклюжими свертками и пакетиками, шла рядом с ним раздумчиво-медлительным шагам. Ей было жаль, что тогда, после школы, не состоялся их разговор, обещавший ей столько радостей…

— Ну что ж! Я тебя провожу до автобусной остановки. Извини. Я же сказал, что техника высоких напряжений — самая нудная из наук. Одни ламбды, кси, эпсилоны…

Лине было жаль, что он так быстро согласился на расставание. Предложи он еще раз, она бы поехала кататься в лодке, она была бы ласковой к нему, куда более ласковей, чем когда-то давно, в день окончанияшколы. Неужели он не предложит еще раз? Вот они уже подходят к автобусной остановке. Вот остановились. Она вскинула на него взгляд, взгляд женщины, любящей и ожидающей своего часа. Этот взгляд ласкал, тревожил, будил, говорил о многом. Аркадий смотрел по сторонам и поэтому не мог память и узнать многого из того, о чем говорил взгляд Лины.

Ей больше никто никогда не понравится. Никто! Хотя она сама не знала, почему так глубоко запало ей в душу лицо Аркадия, его прямой, чуть вдавленный нос, его скудная, всегда зализанная прическа. Тем, что в детстве он всегда чего-то искал, уговаривал их пойти и открыть много хорошего на Белой горе?

Но ведь это было давно, и они уже давно не дети… У каждого из них наметились линии жизни, такие разные… И все-таки он ей нравился, как никто другой.

— Может, пойдем пешком? — глухо выдохнула она. — Проводишь. Ты когда-то обижался… Я не разрешала провожать…

На лице Аркадия мелькнуло какое-то подобие улыбки.

— Что ты! Двадцать километров пешком? Что ты!

Лина не сдавалась, ибо в ней прорвалась долго сдерживаемая сила.

— Это совсем не тяжело. Если устанем, сядем, посидим, отдохнем…

— В другой раз, Линочка, в другой раз. Я понимаю тебя, но что поделать: техника высоких напряжений — самая нудная из всех наук, а послезавтра — экзамен.

— Так ведь это послезавтра, Аркаша! Милый! — Что-то стонало в Лине, но внешне можно было заметить только упрямо сжатые губы и темно-малиновый румянец, заливающий щеки.

— Такая степь сейчас! А воздух, если бы ты знал, какой у нас пряный воздух… Как в детстве… Аркаша, милый…

Аркадий отводил взгляд.

— Вот скоро подойдет автобус, а на автобусе ты мигом…

Лина уловила скрипучий холодок в его голосе. «Ну и что?..»

— Я пойду пешком. Мне сегодня так хочется пойти пешком.

Он опять отказался, и, сухо простившись, она зашагала к окраине города, все убыстряя шаг, пока не заметила, что все встречные удивленно уступают ей дорогу. «Сговорились все, что ли?..»

Она вышла из города, почему-то, обернувшись, долго смотрела на оставшиеся позади дома, словно что-то вспоминая, затем сбежала на тропинку, вьющуюся вдоль дороги.

Одна среди трав, среди редких перелесков и рощ, она шла и шла. Яркая и свежая, как полевой цветок. Впереди были голубая даль, душистые травы и солнце, всегда далекое и такое желанное солнце…

Румянец жег щеки, руки, как крылья… Ей было легко и радостно. Легко идти по бесконечной дороге, радостно от этих просторов, от этого всегда далекого, но такого желанного солнца.