Тридцать семь и три

— Солнечко-то какое!..

— Ага, бабуся!

Ваню знает весь санаторий, хоть и живет он здесь лишь вторую неделю: такой общительный человек. И не то чтобы он приставал — наоборот, люди сами к нему подходят, заговаривают, рассказывают о состоянии своего здоровья. Ваня прочитал все научно-популярные брошюры о туберкулезе, разбирался в нем, как в уставе строевой службы, и щедро одаривал советами больных всех трех стадий заболевания. А главное — Ваня умел слушать. Он мог часа два подряд, терпеливо подставив ухо, внимать еле живому лепету умирающего старичка, после встать и в глубоком раздумье сказать первому встречному: «Какой замечательный старичок!»

— Рита! — кричит Ваня.

Черненькая девушка (у нее папа крупный хозяйственный работник), останавливается, чуть хмурится, складывая губы в осторожную улыбку, — чтобы отбить любую Ванину шутку. Но Ваня серьезно говорит:

— Не надо так, прэлесть моя. Зачем такой шаг! Ты же не в строевых частях. Пневмоторакс любит нежное обращение. У тебя же спайки. Ходи. Можешь даже быстро, но мелкими шагами. Ну, как несешь папе полную рюмку коньяку.

Рита хлопает черными ресницами — кажется, от них вест ветерком, — еще больше настораживает улыбку, однако догадывается, что Ваня не шутит, кивает черной головкой.

— Спасибо, Ваня.

Он смотрит ей вслед, и не поймешь, чему радуется: маленьким пухлым ножкам Риты или тому, что она плывет по аллее, почти не касаясь туфельками песка.

В столовой пьем сначала кумыс — полагается пол-литра на душу. Можно и больше, за тех, кто норму не выпивает. Так и делает Ступак. Ему приносят с соседних столов, мы отливаем по стакану. Сидит Семен, заставленный банками, сосет кислое молоко и понемногу пьянеет. После трех литров отодвигает еду, слегка покачиваясь, идет через двор в главный корпус санатория. По лестницам костыляет медленно, заговаривает с медсестрами, и все знают: Ступак «заправился» кумысом. Парфентьев презирает его («Некультурье и только!»), а мы с Ваней сочувствуем: пострадал человек на фронте, миной левые конечности отсекло, к тому же туберкулезом заболел. Многовато на одного перепало, недоглядел боженька: над Ступаком, должно быть, всегда небо в тучах было.

До врачебного обхода у нас остается еще немного времени. Мы идем к Зее, смотрим, как мальчишки ловят косаток — колючих, пегих рыбешек. Река играет небесным светом, веселит, румянит Ване щеки, и он развивает мысль о том, что косатки (поднимает двумя пальцами рыбешку за спиной шип) — прямые родственницы огромных морских касаток, как лилипуты, скажем, родственники людей. После мы садимся на скамейку и вспоминаем, что в Корее — война, американцы высадили десант. Ваня хлопает ладонью по колену, вздыхает:

— Да-а…

Поворачивается ко мне, минуту смотрит, как на солдата, который хочет соврать.

— Как ты думаешь, кто победит?

— Не знаю.

— Вот именно. Надо гнать америкашек до самого Великого или Тихого.

Я молчу. И вообще я плохо знаю лейтенанта Ваню. Может, он разыгрывает меня, а может, и допрашивает. Пусть сам выражает свое мнение.

— Согласен?

Я хмурю лоб, смотрю на ту сторону реки, где у глинистого обрыва возится рыбак на лодке, — будто бы думаю, соображаю.

— Понятно…

Ваня затихает, смотрит за реку, на рыбака в лодке, нервно постукивает о гальку подошвой сапога, и вдруг я понимаю: он тоже слегка побаивается меня — кто я, откуда? А что молодой, почти мальчишка — не имеет значения, всякий теперь народец… От этого мне почему-то становится хорошо, даже весело. Мы как будто бы породнились с Ваней, оба одинаковые, попятные. Только казаться хотим другими — для людей, для жизни.

— Пойдем, Ваня, — сказал я, — скоро обход.

Он встал, словно услышал команду, одернул китель, увидел на дорожке знакомого престарелого «тубика», улыбнулся ему и, совсем настраиваясь на себя всегдашнего, зашагал к санаторию.

— Привет! Привет!..

— Как дышите?

— На операцию, говорите?

— Желаю!

Быстро входим в корпус.

Здание большое, три этажа. Внизу — рентген, физиокабинеты, зубной врач, контора, парикмахерская, раздевалка. На втором этаже — женское отделение. Третий занимаем мы, мужчины. И все здание, сверху донизу, наполнено запахами: йод, карболка, спирт, новокаин, капли, жидкости, составы — все смешалось и так напитало воздух, стены, постели в палатах, что, кажется, от одного этого должны были бы погибнуть палочки Коха.

Пробегаем мимо сестерской.

— Ребята! — это окликает процедурная сестра Юля.

— Да?

— Вы уколы делали?

— Нет, прэ…

— Быстро сюда!

Входим, снимаем штаны, по очереди ложимся на деревянный, застланный холодной клеенкой топчан и получаем в ягодицы по две тысячи единиц стрептомицина. Нам это прописано утром и вечером.

В палате № 11 на месте лишь больной Парфентьев. Побритый, аккуратненький, сложив на коленях ладошки, он сидит и ждет лечащего врача. Он прислушивается к своему организму, подмечает, где какие возникают колики, ощущения тяжести, брожения и дрожания, чтобы все по порядку преподнести врачу. Ступака нет. Ступак, надувшись кумыса, активно прогуливает правую половину своего тела.

— Сижу это я, слушаю… — начинает Парфентьев.

— Папаша, — вскидывает руку Ваня, — поберегите энергию.

— Понимаю, понимаю, — кивает Парфентьев.

Ваня падает спиной на кровать, берет книгу «Дети капитана Гранта». В детстве он не прочел ее — занимался авиамодельным спортом, — теперь вспомнил, отыскал в библиотеке и читает.

Я сажусь к окну, облокачиваюсь о подоконник, смотрю на сосны, на дальние меловые горы, над которыми тоже сосны. А если скосить глаза влево, сквозь сосны течет река — пустынная, осенняя, но все еще теплая; за нею — степь нежной желтизной, и где-то в степи дымок паровоза. Дальше, если ехать целые сутки, будет город Хабаровск, в котором я живу и работаю. Отсюда сейчас он кажется мне маленьким, суетливым, дымным. И Амур будто бы там сделался уже. И моя работа на гидрометобсерватории — такое не очень нужное дело. Родные, друзья, мать… Им почти не осталось места во мне, — все сжигают, затуманивают эти три десятых градуса. Я чувствую свое тление, жадно смотрю на сосны, меловые горы, бурное свечение реки, и чудится мне, что понемногу остываю, перестаю тлеть.

Входит Семен Ступак, бухая деревяшкой, торопится сесть на стул: натрудил свою единственную ногу, — и тут же в дверях появляются лечащий врач Ефим Исаакович и медсестра Антонида.

Мы встаем, обращаем лица к двери. Привычка эта осталась в нас от школы, когда мы вставали навстречу учителю, от армии, когда мы вскакивали при виде старших по чину. Пожалуй, было и нечто новое: смущение и робость перед лечащим врачом — за свою болезнь, как за греховность, желание полным смирением задобрить маленького, норовистого человека Ефима Исааковича, как духа, и вымолить у него исцеление. Конечно, каждый из нас проявлял себя по-своему, индивидуально. Лейтенант Ваня, услышав «Садитесь, благодарю», принялся быстро поглядывать, «смущать» Антониду, будто и в санаторий приехал исключительно из-за любви к ней; Ступак спокойно ощупывает протез, поскрипывает, помахивает слегка деревяшкой — явно собирается в поход по пересеченной местности; Парфентьев «ест глазами начальство», Ефима Исааковича, и видно теперь, что он всю жизнь был таким: в школе, в армии, у себя в бухгалтерии на швейной фабрике; а я делаю вид, будто мне все равно — жизнь прошла, каверна 2×1,5 (два сантиметра на полтора) — не дырка на пиджаке и Ефим Исаакович не Иисус Христос.

Он садится к столу, опрятный, тоненький, туго затянутый халатом, и со спины похож на девушку. Антонида стоит рядом, широкая, роскошная, как мать перед ребенком; отобрав четыре «Истории болезни», раскладывает перед ним веером, словно приглашает выбрать самую интересную карту.

Парфентьев следит за детскими, юркими руками Ефима Исааковича, и только они касаются крайней истории болезни, — он вскакивает, опускает плетями руки, говорит:

— Так точно, больной Парфентьев.