Солдатом быть не просто

— Никак, наш Кирьян? — удивился Макар Иванович.

— Он, — подтвердил мой дед, — таким вот с войны пришел. Только, Гриша, что это взгляд у него сумной какой-то.

— Верно, — согласился Макар Иванович, — не в себе вроде бы Кирьян…

Я тоже чувствовал, что имеется изъян в портрете, написанном с фотокарточки. Такой взгляд, напряженный, неестественный, бывает у многих людей, не привыкших позировать перед объективом фотоаппарата. Снять с лица напряженность нетрудно. Но чем заменить ее, каким был обычный взгляд этого человека?

Вечером дед предложил мне пойти с ним в Дом культуры.

— Надоело у телевизора сидеть, пойдем настоящее кино посмотрим.

— А что сегодня идет?

— «Ленин в Октябре».

— Четыре раза смотрел.

— И я не меньше. Все одно интересно.

После сеанса, когда мы с дедом вышли на улицу, он взял меня под руку, повел по присыпанной первым снегом дорожке небольшого парка, примыкавшего к Дому культуры. Видно, под впечатлением от просмотренного фильма заговорил о далеком прошлом.

— Ты ведь знаешь, что до революции на этом месте было имение шахтовладельца Шубина. Тогда оно было за селом, а теперь Ольховка так разрослась, что это место оказалось в самом центре. Сам Шубин-миллионщик бывал здесь редко, больше жил на Дону, у своих шахт, а тут хозяиновал его старший сын, он ведал заготовкой и сплавом леса для шахт. В начале зимы мужики — и ольховские, и из других деревенек — уезжали в верховья Волги, заготовляли лес, вязали плоты, а весной сплавляли их до Царицына. Старшинствовал над ними наш, ольховский, прижимистый мужик Жилин…

— Кулак?

— Как тут скажешь? Ни земельного надела, ни работников он не имел. За доверенного был у Шубина, еще приторговывал кое-чем на стороне, ссужал деньгами под проценты. Когда Октябрьская революция докатилась до нас — мне тогда шестнадцатый год шел, — во всем нашем уезде сразу прошли выборы Советов. Председателем Ольховского сельского Совета избрали Кирьяна Хомутова. Сходки в селе кипели почти каждый день. На одной такой сходке Кирьян объявил, что Совет решил все добро из шубинского имения раздать малоимущим. Раздел он назначил на ближайшее воскресенье: пусть сельчане и в этом почуют праздник. Правда, тот день, как на грех, выдался студеным, перед ледоставом с Волги тянул ветер, но все сельчане к назначенному часу потянулись к имению.

На большом шубинском дворе, вот где мы с тобой теперь стоим, толпился народ. Промеж взрослых сновали ребятишки. В сторонке стоял Жилин. Прежде-то у него все выпирало наружу — большое брюхо, щеки, лоб и даже борода лопатилась в сторону от груди, и сам ходил по селу гоголем, а тут вроде бы скис, заскучал.

Из дома выносили, складывали на столах и больших полостях одежду, посуду, ковры. Отдельно стояла мебель. Когда вынесли все, Кирьян стал за столом с листками в руках. «Граждане! Все добро, что вы видите, теперь наше с вами. И дом шубинский наш, сходки будем проводить тут зимой, а может — он усмехнулся, провел пальцем по русым усам, — и кадриль крутить…» Люди задвигались, зашумели: «Будя языком молотить!» Кирьян поднял руки, стало тихо. «Это добро Совет расписал промеж всех, а больше на помощь бедняцкому классу. Кого крикну — подходи без сумленья. Распочинать будем с Ульяны Громовой. Подходи, Ульяна, ближе».

Ульяна — ее изба была через улицу от нашей — отделилась от толпы на два шага и замерла, сцепив руки спереди. Губы строго поджаты, во взгляде волнение: как порешил Совет? Кирьян кивнул сидевшему в малиновом кресле бывшему шубинскому конюху, тот вскочил и скрылся в конюшне. Через минуту вывел вороного коня с подпалинами в пахах. Грудастый жеребец пританцовывал, гладкая кожа на боках мелко подрагивала. Хомутов взял из рук конюха уздечку, повернулся к Ульяне:

— Наша рабоче-крестьянская власть жалует тебя, Ульяна, этим конем. Прежде-то он возил Шубина в коляске — эх и конь! — а теперь пущай потрудится для бедняцкого классу. Мужика твоего помним, Ульяна, супротив царя шел он за наше избавление… И Пантелей Лукич, свекор твой, за обчество трудов не жалеет, правильной жизни человек.

Ульяна переводила взгляд с беспокойной лошади на Кирьяна, а в голове билась мысль: «Что же я буду одна делать с этим чертом? Чем кормить такого красавца и как приручить к рабочему хомуту?» Думая об этом, она не слушала, что говорил Кирьян, а когда он подвел к ней коня, махнула рукой: «Бабе с ним не совладать, зашибет, ему крепкий мужик нужен, чтоб укорот давал». Послышались удивленные выкрики: «Заойкала Ульяна», «Ишь, привередливая!» Тут и мой отец голос подал: «Верно Ульяна говорит, куда ей такой танцор». Тогда из конюшни вывели гнедую чалую кобылу с широкой спиной и крупными бабками. В имении она подвозила дрова, воду и все другое, что придется. «Эта самый раз будет, впрягливая кобыла». Кирьян передал уздечку Ульяне, а сам подхватил за спинку один из стоявших рядом мягких стульев с резными ножками и протянул ей. «Еще тебе, Ульяна, причитается одна стула с мягкостью». В толпе зашумели: «Вот окаянный! Зачем ей одна стула?» Кирьян поднял руки: «Тише, гражданы! По одной стуле даем на бедняцкий двор, аж шашнадцать дворов попользуются. Пущай все мягкой жизни спробуют». Теперь все заулыбались, каждый кидал шутливое слово Кирьяну, который раздавал им «мягкую» жизнь.

Но в это хорошее настроение, как желчь, влилось едкое: «Ловкач! Будта всю жизнь только тем и займался, что дармовое добро раздавал». — Это сказал Жилин. Многие лица построжали, все ждали, что ответит Кирьян. «Ты, Иван Данилович, за какой надобностью тут объявился? — удивленно заметил Хомутов, будто впервые увидел Жилина. — Все одно тебе не выгорит, не жди. Сперва обмозоль руки». — «Мне захватного добра не надо».

Дальше уже не было той праздничной приподнятости, которая ощущалась всеми вначале. Раздавая вещи, Кирьян бросал сердитые взгляды в сторону Жилина. Когда тот еще что-то выкрикнул едкое, Хомутов сказал ему в сердцах: «Придет время, и твое добро посчитаем». Жилин подступил к Хомутову, их разделял стол, за которым стоял Кирьян. «Ты мое добро наживал?» — Уставившись на Хомутова, Жилин скособочил голову в ожидании ответа. «Ты мне тоже ответь: не работаешь, а ешь? Отколь берешь?!» Задав этот вопрос, Кирьян тоже скособочил голову в ту же сторону и неотрывно смотрел на Жилина, уперев руки в бока. Не выдержав его взгляда, Жилин спрямил голову, покраснел от досады и натужливых поисков нужных слов. Наконец сказал негромко: «Ох, доиграешься, Кирьян, помяни мое слово. Чужое раздаешь и не трусишься». — «Я свое отдрожал, будя… Ты, гляжу, переполошить людей надумал, объявился, будто выползень». Жилин повернулся к толпе: «Опамятуйтесь, люди! Коли хозяин этого дома возвернется, шонполов не одному Кирьяну впорют, кажинный отведает. Нахапное добро все одно не пойдет впрок, опохмелка будет острожная».

Кирьян, задохнувшись в гневе, наступал на Жилина, глухо кричал: «Пужать задумал? Горючими слезами, мол, наплачетесь опосля… Свое берем! Понял? И Шубин твой давно сгнил где-нибудь в буераке». Жилин круто повернулся, пошел к воротам, а Кирьян все кричал ему вслед. Вернувшись к своему месту, долго перебирал списки трясущимися руками, не примечая, что люди расходятся порознь. «Делим последки… Степан Комов, получай новый хомут!» Никто не подошел к столу. «Комов здеся?» «Вот я, — Комов на шаг выступил из редеющей толпы. — Обойдусь, у меня свой хомут справный». — «Спужался? Эх ты!.. Ну как знаешь. Порастопыривали ухи, наслухались жилинской брехни». Отказывались от вещей и остальные. Люди расходились. Я слышал, как Кирьян сердито сказал стоявшему рядом члену сельсовета: «Кусливый этот Жилин. Ну погоди, придет время, и ему повырываем зубья».

Дед рассказывал неторопливо и с такими подробностями, которые помогли мне вникнуть в события более чем полувековой давности, а главное — немного представить себе Кирьяна Хомутова. За разговором мы давно удалились от Дома культуры, несколько раз прошли по заснеженной улице мимо своего дома, а дед все говорил и говорил.