Солдатом быть не просто

— Такого вызовешь! Только время терять. Вкатил выговор для начала.

— На всякий случай? — усмехнулся я, дивясь, каким все-таки разным бывает Алешка Самарин.

— Твои остроты не к месту, — рассердился он и опять отвернулся к окну, наглухо замолчал.

Мне вдруг подумалось: не дай бог, если в роте, которую мне, вероятно, скоро принимать, найдется вот такой лейтенант…

В воскресенье я со своим взводом полдня провел на озере. Загорали, купались, перебрасывали на берегу волейбольный мяч. Было хорошо и весело. После прошедшего ночью дождя земля парила. Под жарким солнцем умытые деревья словно расправили плечи, и я с удовольствием любовался ими, вспоминая Алексеевы слова. Потом внимание мое привлек сидящий в отдалении на обрывистом берегу одинокий солдат. Час сидит неподвижно, второй… Со стороны дороги его скрывали кусты лещины, с берега тоже не сразу увидишь — ивняки над заводью свисали к самой воде.

Когда мы возвращались в казарму, я поручил своему заместителю вести взвод, а сам двинулся берегом. На повороте тропы увидел Мартынюка. Когда я приблизился, он поднялся с земли.

— Думал, рыбу здесь ловите, место самое подходящее.

Ефрейтор промолчал.

— Почему в одиночестве? Тишину любите?

Мартынюк покачал большой головой и снова промолчал, следя, как прошумевший в кустах ветерок погнал по воде рябь.

— Пора обедать, товарищ Мартынюк! И грустить в вашем возрасте еще рано.

Я направился по тропе к дороге. Следом пошел ефрейтор. И быть может, потому, что я не навязывался больше с разговорами, он все-таки ответил, когда мы уже вышли к дороге.

— А я не грущу, товарищ старший лейтенант. Мне ли грустить? Настроение — песни петь!

— Это хорошо, когда у человека радость, — ответил я в тон. — Может, поделитесь?

— А чего не поделиться, если вам интересно? На той неделе получил письмо из села от соседки. Сообщает, что тетка моя обижает сестренку, поколачивает, всякую работу наваливает без меры, оттого сестренка учиться стала хуже. А ей всего одиннадцать. Отец мой лет семь назад уехал в город, семью там новую завел. Матери у нас давно нет, а к отцу сестренка не хочет… Когда уезжал, тетка клялась, что будет смотреть, как за дочерью… Сестренка у меня терпеливая — молчит. Да ведь ребенок еще.

— Вам когда увольняться?

— Осенью, месяца через три.

— Уволитесь в запас, все наладится. Может, в сельсовет или в военкомат написать?

— Не надо писать, товарищ старший лейтенант. Все равно сестренка у тетки останется, жить ей больше негде, кроме как у нее. Теперь уже недолго. Дослужить надо, как положено. Только вот служба не заладилась к концу. Все был отличником, а тут, как перевели в первую роту, и пошло наперекос. Видите, сколько радостей!

— Самоволка у вас, говорят, была. За это никто хвалить не станет.

— Не было самоволки, товарищ старший лейтенант, как на духу говорю! Да ведь и слушать не хотят… Вот на том самом месте у озера я тогда сидел в личное время. Оно, конечно, надо было пойти к командиру, отпроситься… Тут я не спорю, виноват. Расстроился тогда. На вождении кто-то, видать, еще не совсем пройдя колейный мост, дал разворот: колеи сдвинул. До нас водила третья рота. Ну, а как мой танк влез на них — они и полетели… Вернулся на исходную, доложил. Не поверили, сказали, это я мост порушил. И давай ругать, и давай. Дежурный по танкодрому говорит: не водитель вы — агротанкист…

— Пахарь, значит?

— Пахарь. До службы на тракторе работал. Выведешь его по весне на поле, и ходит он у меня без продыху — с зимы был ухоженный. Мне самому в радость зиму с ним возиться. И теперь часто весна вспоминается: поле парит, будто вдыхает тепло, когда лемехами режешь. Или уборка. Тогда еще веселее бывает…

«Ах, Самарин, Самарин, — думал я. — Ты бы сейчас своего Мартынюка послушал!»

— …А в армии какой же я «агротанкист»? Танкист — первый класс у меня. И не мог я мост порушить, не делал разворота… А вы из какой роты, товарищ старший лейтенант?

— Из той, что колейный мост поломала.

— Значит, вы верите? — Мартынюк посмотрел вопросительно.

Я лишь кивнул.

В столовой мне встретился старшина нашей роты. Он подтвердил, что на последнем вождении один из танков повредил колейный мост. Надо было, конечно, привести препятствие в порядок, но роте объявили срочный сбор.

— Почему не доложили?

— Моя вина. Но, пока собрали людей, соседи уже водить начали. Думал, они сами наладят.

Я быстро шагал к офицерскому домику, хотелось поскорее встретиться с Самариным. Что он теперь скажет? Вспоминались его рассуждения о духовном родстве с природой, о зоркости собственного взгляда на нее… Рассуждает о мироздании, а рядом с собой не видит человека. Такие вот ахают, умиляются при виде стайки облаков или зеленой лужайки, могут с гневом говорить о тех, кто сломал зеленую ветку, и безучастно относятся к душевной боли человека…

Хорошо, что в ту минуту я не застал Самарина в нашей комнате. Мог наговорить такого, что дружбе нашей, вероятно, пришел бы конец.

Я сидел с книгой, слушая, как дождь шепелявит по стеклам и листьям деревьев под нашим окном.

Алешка вернулся к вечеру. Промок, но, кажется, был доволен проведенным днем. Остановился у порога с берестяным лукошком в руках — успел смастерить в лесу! С козырька фуражки стекали капли. Поставил лукошко с грибами у порога, тут же присел на табуретку, намереваясь снять сапоги. Оживленно рассказывал:

— Грибов!.. Год нынче особый выдался, набрать можно, сколько унесешь. А ты как провел день?

— С солдатами на озере… Видел там, между прочим, Мартынюка. Говорил с ним.

— Интересно, о чем?

— Да вот, оказывается, тот колейный мост повредила наша рота, я проверил. Так что делай выводы.

Мои слова застали Самарина в напряженной позе, когда он пытался стянуть с ноги промокший сапог. Внезапно выпрямился, натянул сапог, поднялся и прошел к столу, оставляя на полу следы, сел.

— Еще что?

Я рассказывал подробно, не опуская ни одной мелочи из беседы с Мартынюком, даже старался передать оттенки его речи. Против обыкновения Алешка ни разу не перебил меня, не задал ни одного вопроса, а когда я умолк, поднялся, внимательно оглядел выставленные на подоконнике фигурки и вдруг одним движением смахнул их на пол.

Я собрал фигурки, поставил их на подоконник. Некоторые были поломаны.

— Разве они виноваты, Алеша?

Самарин молча надел фуражку и ушел. Я не задерживал, хотя вообще-то ему следовало обсохнуть.

Письмо

Сеял дождь. Под ногами всхлипывала грязь. Лейтенант Юрасов шел со службы домой на противоположную окраину Подлесного. Мокрые дома, деревья, раскисшая дорога, редкие прохожие — все выглядело скучно. Говорят, весной Подлесное наряжается в кружева: много здесь садов — в каждом дворе. А летом сразу за селом — луговое раздолье; в травяном бархате лениво течет речка, дальше рощи, поляны, и, наверное, у каждого нового человека, приехавшего в Подлесное, взволнованно забьется сердце при взгляде на эту красоту, на утомленные от тяжести плодов ветви яблонь, груш, слив, вишен.

Но Григорий Юрасов ничего этого не видел. В полк он прибыл, когда сады потемнели и целыми днями дождило. После Киева, где он прожил восемь лет и закончил военное училище, Подлесное показалось ему глухим углом. Привозить сюда жену Григорий пока не собирался. Квартиру обещали только через год, и ему пришлось немало походить по селу в поисках жилья, пока наконец не набрел на один дом, где хозяйка сдала ему комнату.

Выбирая места посуше, Юрасов медленно шел вдоль улицы, вспоминая короткий разговор с командиром роты. Четверть часа назад, когда он собирался идти домой, старший лейтенант Орлов пригласил его на завтрашний вечер к себе. Сказав, что и братья Кудрины будут, шутливо заключил:

— Одним словом, соберется все верховное командование роты.

При последних словах командир роты широко улыбнулся. Юрасову нравилась не только улыбка Орлова, но и его завидная энергия, умение располагать к себе людей. Месяц назад Григорий принял тот самый взвод, которым до него два года командовал и вывел в отличные Орлов.