Боль

Долго металось над улицей эхо. Но вот колонна свернула в переулок, где высокие вязы, — и песня растворилась в тишине.

Ворота закрыл боец. То, что это был не просто боец с винтовкой, а часовой, и что находился он ни где-нибудь, а на посту, — об этом еще никто в городе не знал.

После опустошительной, как ураган, мобилизации Венка Смеляков неожиданно для самого себя стал на улице из пацанов самым старшим. Его и до этого уважали (не так за тугие мускулы и веселый нрав, как за брата танкиста), а теперь он сам себе начальник, сам себе командир. Правда, подчиненное ему уличное войско больше напоминало детский сад: горстка первоклашек да Мурзилка. Мурзилка по возрасту отстает всего-то на один класс, но, если разобраться, разделяет их с Венкой целая вечность: Венку официально приглашали на завод, в цех, где до войны работал отец. Мурзилка прозябает где-то в детстве. Ему бы чего-нибудь сладенького отведать да про мушкетеров или рыцарей послушать. Венку же интересует не фантазия, а немедленный результат. Он терпит Мурзилку только потому, что за пазухой у того пухленький кисет с махоркой, сворованный у глухого Деда.

Смеляковы жили до войны как и все: сыты — и слава богу, если обнова — знает вся улица… Сколько приносил домой денег отец, Венка только догадывался, когда донашивал за старшим братом перелицованные штаны.

Венка коренаст, не по годам широкоплеч… Немного курносый, отчего на его лице никогда не убывает хитринка. Выгоревшие волосы непокорно спадают на глаза — то и дело приходится пятерней отбрасывать их назад. А на маковке легкомысленно топорщится вихор. Венка сердито муслявит его, жалуется:

— В детстве телок лизнул, вот теперь и маюсь.

Большой выдумщик на проделки, он гордился тем, что старушки показывали на него пальцем и укоризненно при этом вздыхали:

— Вот чадушко-то навязалось на нашу голову, господи!

Колотушку ли к наличникам приладить, чтоб вечером, подергивая через дорогу за бечеву, подпортить вредному человеку чаепитие, панель ли мылом натереть перед дождиком — в этих делах первый зачинщик Венка. Вот и сейчас — загорелось ему обзавестись глобусом. Их он заприметил, когда военные выносили из школы. Сам по себе глобус ему ни к чему. Просто, сложенные под навесом, как арбузы на базаре, они раздражали. Вспомнилось, как географичка ну хоть бы раз угадала, в какой день вызвать к доске. А тут этот парень с винтовкой, которую носит на плече как жердину… Винтовка, должно быть, и не заряжена вовсе, а так, для вида…

Попросив ребят подурачиться в дальнем углу, чтобы отвлечь часового, Венка юркнул в щель. Из-за укрытия ему хорошо видно, как боец засеменил в ту сторону, где послышалась возня. Сейчас этот шляпа-новобранец скроется за выстроенными в ряд шкафами, и к навесу, где глобусы, иди себе, как на параде.

Вдруг как гром среди ясного неба:

— Руки вверх! — Из-за парт в упор целился ему в грудь второй часовой. — Ты что здесь делаешь? — спросил грубо.

— В прятки игр-р-раем… — промямлил Венка, заикаясь.

— Я тебе покажу — прятки! — не позволяя опустить руки, часовой приказал выйти на открытое место. — В подвал тебя, что ли… на ночь? Может, ты диверсант?..

— И никакой я не диверсант! — заоправдывался Венка.

У него затекли руки, но, боясь рассердить часового, он терпеливо слушал, как тот обстоятельно разъяснял, что теперь здесь не школа, а военный объект со всеми вытекающими отсюда последствиями вплоть до права стрелять.

— Кру-у-гом! — скомандовал напоследок. — Шагом марш!

Венка повернулся, как учили, через левое плечо, и увидел… Поверх забора маячили головы его сподвижников. Вцепившись в доски, чтоб не сорваться и не получить как при попытке к бегству пулю, Мурзилка и еще какой-то парень с соседней улицы, выпучив с испугу глаза, смотрели на часового. А тот, вскинув винтовку, угрожающе наводил ее то на одного, то на другого. При этом у них поочередно смешно вытягивалось лицо. Но Венке было не до смеха. «Видели! Видели меня с поднятыми руками!..» — думал он в отчаянии.

На рассвете в тупик поставили несколько классных вагонов. То, что прибыли они с фронта, было понятно всем по разбитым, наспех заколоченным чем попало окнам.

Спешили к составу люди. Молодые и старые, заводские и с чистой работы. В стайки собирались мальчишки. Испуганно льнули к матерям девчонки. Народу — как на демонстрации.

Но ни один человек не приблизился к вагонам, чтобы — упаси бог! — ненароком не потревожить тишины. Ждали. И ничем — ни посторонним словом, ни случайным действом — не нарушалось физически осязаемое, словно застывшее в воздухе предчувствие горести.

У женщин в узелках гостинцы. Сердце подсказывало: здоровых с фронта не повезут, а к больному, как и к малому дитю, с пустыми руками наведываться грех.

Какие лакомства оторвали они от своего давно оскудевшего стола? Сочень с кашей? Яичко? Закрасневшую на солнцепеке помидорку?

Венка был уже здесь: от их дома до тупика — рукой подать. Ему передалось общее настроение, и его охватило занудное, как заноза, беспокойство. Это была тревога за отца. Где-то он сейчас? В окопе? В походе? А может, раненный в таком же вот почерневшем от гари вагоне?

Поискал глазами мать. Рядом с ней спокойней.

Проскрежетав ржавыми петлями, дверь крайнего вагона отворилась, и из глубины тамбура показались две медсестры.

— Где мы? — устало спросила та, у которой в волосах броская седина. — Мы из Смоленска…

«Смоленск! Смоленск!» — словно круги на воде, побежали от вагонов причитания. Толпа заколыхалась, загудела.

— Мамочка-а! — заголосила некрасивая от беременности молодуха. — Володя-то наш… ведь там, в Смоленске! Господи!

Женщин будто кто подхлестнул. Заметались вдоль состава, спотыкаясь о шпалы и давя друг друга.

— Милый, не слыхал случаем: нету средь вас Коршунова с Мартеновской слободы? Порфирия, говорю, с Мартеновской… Коршунова… — Высокая женщина, привстав на цыпочки и стараясь перекрыть шум и гам, выкрикивала скороговоркой просьбу и протягивала к окну узелок.

А оттуда, как из другого, безмолвного, неулыбчивого мира, льнули к стеклам усохлыми, без единой кровиночки личиками отрешенные от всего страдальцы.

Бесшумно подкатил красивый автобус. Один из военных — нескладный, гимнастерка колом — подошел к вагону.

— С прибытием, коллеги! — обратился к медсестрам. Спохватившись, вскинул руку к виску, представился.

Та, что постарше, уточнила:

— Наш главный в третьем вагоне…

— Не до церемоний! Начнем с вашего. Ходячих отправим автобусом, тяжелораненых — на грузовиках…

— Госпиталь далеко?

— Километра полтора… Дорога, признаться, неважная…

— Тяжелых — только на носилках. Попросим людей, помогут…

Медсестры скрылись в вагоне. И тут же показался раненый. Левая рука забинтована. На повязке бурые пятна. Правое плечо прикрыто рваной прожженной в нескольких местах гимнастеркой.

Здоровой рукой помогая себе, раненый сполз по ступенькам и обессиленно побрел к автобусу. Он ни на кого не смотрел, будто неловко ему было оттого, что доставил столько хлопот, стыдно, что не увернулся от пули.

В тамбуре показался второй. Бинты сплошь закрывали ему лицо. Оставлено только отверстие для глаза да резко обозначился испачканный недавней пищей провал. Рука, загипсованная до кончиков посиневших пальцев, торчала как семафор.

Все, кто был рядом, подавленно присмирели, будто онемели, и раненый, нащупывая ногой ступеньки, стал одолевать преграду сам.

До автобуса не больше десятка шагов, но своих сил он не рассчитал. Поравнявшись с Венкой, прохрипел из-под бинтов:

— Подсоби, паренек… Христа ради… Упаду…

Не раздумывая, Венка поднырнул под его здоровую руку.

От раненого несло хлоркой, давно не мытым телом и чем-то еще больничным, сладковато-приторным.

— Во-ло-дя-а! Володенька-а! — судорожно скривив губы, кричала молодуха. «Бабы, гляньте, — советовал кто-то, — может, рожать ей время?» Вскрикнула приглушенно девчонка: «Ой, мамочки!» А перед раненым пятилась хворая старушка Егоровна, крестила его и причитала: «Пошли те господь терпения!»